— Какой заботливый папа! — восхитилась Гингема.
— Не переживай, когда-нибудь и у тебя такие будут, — тихо сказала няня Бастинде и сочувственно положила ей руку на плечо. Бастинда с досадой сбросила руку.
— Очень красиво, — хрипло, с трудом проговорила она. — Тебе идет.
— Только не дуйся, — сказала Гингема, любовно разглядывая, как сидят башмачки. — Не порть мою маленькую радость, хорошо? Отец ведь знает, что тебе такого не нужно.
— Конечно, — согласилась Бастинда. — Зачем мне?
Тем вечером друзья допоздна сидели в таверне за вином, шла уже не первая бутылка. Няня вздыхала, укоризненно цокала языком и напоминала про время, но поскольку угощалась наравне со всеми, к ней никто не прислушивался. Фьеро рассказывал, как в семилетнем возрасте его женили на девочке из соседнего племени. Все замерли, ожидая бесстыдных подробностей, но оказалось, что он видел свою супругу лишь однажды, да и то случайно, когда им было по девять лет. «Мы начнем жить вместе только после того, как нам исполнится двадцать, мне пока восемнадцать», — добавил он. Убедившись, что Фьеро так же невинен, как и все они, друзья на радостях заказали еще бутылку.
Свечи мерцали, за окном моросил осенний дождь. Бастинда поежилась и поплотнее завернулась в плащ, подумав о дороге домой. Первая обида и ревность уже прошли, и сестры стали вспоминать забавные истории из своего детства, словно доказывая себе и другим, что между ними все по-прежнему. Гингема почти не притрагивалась к вину, зато вдоволь шутила над собой.
— Несмотря на мой вид, а может, именно благодаря ему, папа всегда звал меня лапочкой и красотулькой, — говорила она, впервые открыто упоминая про свое уродство. — «Иди сюда, моя лапочка, — звал он меня, — я угощу тебя вкусненьким». И вот я, довольная такая, вперевалочку чапаю к нему, шатаюсь туда-сюда, падаю на его колени и тянусь к руке, а он кладет мне в рот кусочки яблока.
— А тебя он как звал? — повернулась к Бастинде Стелла.
— Ее он звал Тиндой, — подсказала Гингема.
— Дома, только дома, — отмахнулась Бастинда. — Никогда при посторонних.
— Да, ты была его Тиндой, — тихо, задумчиво сказала няня, сидевшая чуть поодаль. — Тиндой, Тинусей, Бастиндой.
— А вот лапочкой он меня не называл, — сказала Бастинда и подняла бокал. — И, как видите, не обманулся: лапочкой действительно была Гинга. За что и получила обновку. Поздравляю!
Гингема слегка покраснела.
— Зато ты покоряла папино сердце своим пением.
— Покоряла сердце? Ха! Ты хотела сказать, развлекала его?
— Так ты поешь? — оживились остальные. — Тогда ты и нам должна спеть! Официант, еще бутылку! Отодвинь-ка этот стул. Мы не уйдем, пока ты не споешь!
— Только если с вами по очереди, — заявила Бастинда. — Кокус? Манчкинскую плясовую! Руфус? Гилликинскую балладу! Стелла, ты тоже что-нибудь. Няня, колыбельную?
— А я спою арджиканскую охотничью песнь, — добавил Фьеро. Все взвыли от восторга и стали одобрительно хлопать его по спине.
Бастинде ничего не оставалось делать, как отодвинуть стул, прокашляться и, взяв для пробы несколько нот, запеть, как когда-то отцу.
Хозяйка замахала тряпкой на шумную компанию подвыпивших старичков, метавшие дротики мужчины отвлеклись от игры. В таверне стало тихо: все слушали, как Бастинда выводит песню, которую она сочиняла на ходу, — песню о мечтах и разлуке, о неведомых далях и грядущих днях. Посетители закрывали глаза и слушали.
Кокус тоже вслушивался в этот удивительный голос. Он видел сказочные земли, о которых пела Бастинда: страны, где нет ни жестокости, ни гнета бессердечных тиранов, ни всепожирающей засухи. Голос был выразительный, но в то же время естественный, не театрально-наигранный. Кокус слушал до конца, пока последние звуки песни не растворились в тишине. Позднее, вспоминая, он будет говорить, что мелодия таяла, как радуга после грозы, как стихающий ветер, оставляя после себя легкость, покой и веру в лучшее.
— Ты следующий, ты обещал! — воскликнула Бастинда, указывая на Фьеро, но никто не решался петь после нее. Гингема кивком попросила няню утереть ей слезы.
— Бастинда говорит, что не верит в бога, но послушайте, с каким чувством она поет о загробной жизни, — сказала она.
Никто не стал спорить.
Ранним морозным утром, когда иней затянул окна, Громметик принес Стелле записку. Госпожа Глючия была при смерти. Стелла и ее соседки поспешили в лазарет. Там их встретила мадам Виллина и проводила в комнатку без окон, где госпожа Глючия металась по постели и горячо спорила с наволочкой.
— Не надо мне никакого снисхождения! — настаивала она. — Сама подумай, чем я тебе отплачу? Я воспользуюсь твоим мягким характером, буду пачкать твою тончайшую ткань своими сальными волосами и ковырять во рту кружевной оборкой. Дура ты бестолковая, раз позволяешь все это. И нечего мне говорить про долг службы. Это все ерунда, слышишь? Е-рун-да!