Сваты сидели хмурые, явно недовольные друг другом. Казак давно вынашивал смертельную обиду на свата и сейчас прикидывал, с какой стороны лучше поддеть этого бесстыжего бека. «Чем, собственно, я хуже тебя, — думал охотник, — даже заветы предков для тебя пустой звук. Не выпало счастье, а то быть бы мне вольным наскальным орлом. Уж ты трепетал бы передо мною, просил бы пощады. Увы, я не в силах заставить тебя выплатить калым, должный мне по всем нашим законам. Неравенство поставило меня на колени перед тобою, хищник».
Обида скопилась в груди охотника, вот-вот неудержимо прорвется. В горле запершило, смоляно-черная борода задрожала. И тут Адыке подлил масла в огонь.
— По моим подсчетам, — надменно обронил он, — твоя дочь уже давно засиделась в девках, сват. Не так ли, кул? Почему же ты не привез ее? — И он ядовито рассмеялся. — Неужели ты все еще надеешься получить калым?
— Правда, что я кул. Правда и то, что ты бек. — Казак глядел на Адыке бесстрашным соколом. — Однако я приехал сюда не меряться с тобой, кто над кем. Меня привело незабвенное благословение наших благочестивых отцов.
Адыке резко махнул рукой: дескать, будет язык чесать.
— Ах ты вонючий кул! — взъярился он. — Мой-то отец, спору нет, исполнен благочестивости. А вот кем твой отец был?
— Покойников не тревожь, бай, — не стерпел Казак. — Довольно, что ты оскорбляешь меня. Не угодно — можешь не считать меня за своего. Но побойся бога. Клятву отцов не забывай. Уважай свой род.
Адыке притих, словно Казак его убедил. На самом же деле его разозлила прямота и решительность свата. «О боже, как это возможно, чтобы какой-то голодранец возвышался надо мной? Приказать своим джигитам, что ли, прирезать его тут же, как паршивую овцу?»
Казак не догадывался, что замышляет его сват. «Авось удастся убедить его достойными речами», — решил охотник и назидательно, с жаром заговорил о добрых старых обычаях, о заветах предков, о сватовстве.
Но чем дальше он вдавался в историю, тем неистовее багровело лицо Адыке. «Ишь ты, как разошелся, тупой болван», — весь кипел он.
— Не думай, Адыке, что я приехал за скотом. Просто я не хочу нарушать обычай отцов. Если ты не желаешь брать мою дочь в невестки, что же, неволить не буду. Тогда освободи ее от уз сватовства. Пусть она ищет себе равного.
Адыке даже вздрогнул:
— Похоже, ты совсем рехнулся, несчастный голодранец? Мыслимое ли дело взять да отказаться от члена семьи, за которого давно уплачен калым?
От горькой обиды у Казака перехватило дыхание:
— Что за калым? Когда ты его давал мне?
— Забыл? — Адыке сощурил глаза. — А насвай, которым мой почтенный отец услаждал твоего отца — кула? Разве того кумара[11] и доброты моего отца не достаточно для выкупа твоей дочери?
Это была последняя капля, переполнившая чашу терпения Казака.
— Не оскорбляй, Адыке! Духи предков покарают тебя! Я призову их гнев на твою голову!
У Адыке кровью налились глаза. Вращая зрачками, он приказал джигитам, сидевшим у порога:
— Эй вы, олухи и болваны! Сейчас же распять его на кереге![12] Пусть попробует, каково вызывать духов!
Джигиты, кажется, только этого и ожидали. Они вцепились в Казака и поволокли его к кереге и так крепко привязали к жердям юрты, что Казак не мог шевельнуться.
Подперев бока мясистыми руками, Адыке злорадно рассмеялся в лицо Казака.
— Ну как себя чувствуешь теперь, мой сват? Значит, тебе понадобился калым? Видишь, до чего сладко богатство? Ха-ха-ха!
Салкынай быстро смекнула, что затеял ее бек. Зачем мешать мужчинам? Пусть делают свое мужское дело. Звякнув тяжелыми подвесками в косах, в пышной брошенной на плечи шубе, она зашагала к выходу.
— Не притворяйся, будто ты чужая, сваха! — крикнул Казак. — Остановись! Я был вам сватом, посланным богом. Прикажи отвязать меня от кереге! Ведь я не какой-нибудь конокрад, схваченный на месте преступления. И калыма я у вас не брал. Предоставьте моей дочери свободу, и мне от вас ничего не надо.
— Ах ты нечестивец! — повела Салкынай презрительно плечиком, вроде отмахиваясь от назойливой мухи. — Чужая, говоришь? А ну-ка, батыр, вразуми его! Какая я тебе чужая? Он что-то слишком заважничал, этот сват. Впуши ему как следует, батыр!
— Если ты не чужая, то послушай меня, сваха…
Адыке рявкнул, словно бешеный:
— Заткнись, собака!
Кокетливо виляя бедрами, Салкынай вышла.
Адыке вырвал заткнутую под кереге плетку и принялся хлестать Казака.