Гульсун то бледнела, то все лицо словно заливало краской.
Батийна тревожно заторопилась:
— О боже, да это настоящие схватки, эже!
Гульсун уложили в постель и вызвали повитух. Трое суток продолжались схватки.
Чего только не делали старухи повитухи: разминали живот, массировали спину, щупали пульс и, взяв Гульсун за руки, качали и переворачивали то налево, то направо, и все напрасно.
Наконец положили стонущую роженицу на спину и принялись крутить большую чашку на округло-вздутом животе. Не помогло.
Повитуха Маты изнемогла, призналась:
— Таких родов я еще не встречала. Скажите Кыдырбаю, надо скорее послать за бюбю — знахаркой из аила Каба. Может, она чем поможет, а я бессильна уже…
Человек, выехавший с запасной лошадью в аил Каба еще утром, привез знахарку после обеда — широкую в плечах мужеподобную женщину.
Спешившись, знахарка тщательно вымыла руки горячей водой из медного кумгана и совершила омовение. Осмотр Гульсун показал, что ребенок задохся в животе матери, и смерть неотвратимо нависла над женщиной.
Лицо повитухи посуровело.
— Зачем так поздно меня позвали? Да еще обманули, что роды только начинаются, — накинулась она на Кыдырбая. — А можно было спасти ребенка и мать, если б я своевременно помогла. А теперь слишком поздно. Хотите, я могу извлечь трупик младенца… Только напишите мне расписку, что по вашему собственному желанию. Иначе такой грех я не возьму на себя. Бог мне этого не простит.
Гульсун лежала с едва уловимым пульсом всю ночь без сознания.
Под утро она как-то вся выпрямилась, чуть слышно прошептала:
— Позовите сюда всех моих детей… Вместе с невестками. Пусть немного посидят около меня…
Постель страдалицы плотно окружила вся родня Атантая. Гульсун едва дышала. Опустив седеющую голову, Кыдырбай растирал ее хрупкие безжизненные пальцы.
— О дети мои, вы не сосали мою грудь, но принимали еду из моих рук. Значит, я ваша мать, — тяжело дыша, говорила Гульсун. — Взяли вы меня за вашего отца, когда я еще была девочкой. Но считаю вас своими детьми. Я ухожу с мыслью, что оставляю здесь своих сирот. А вы проводите меня в мой последний путь.
Напрягшись, она вдруг внятно сказала:
— Да, ваш отец был стар, я была молода. Если что не так делала, простите меня. Вас же сам создатель простит.
Кыдырбай был неузнаваем. Сидел у изголовья Гульсун притихший, озабоченный. Даже заплакал и, поглаживая остывающие руки Гульсун, проговорил:
— О милая и умная наша мать, ты ни в чем не виновата. Виноваты мы, что по уберегли тебя. Прости нас и не обижайся на своих детей. Своим духом и прахом поддерживай нас, живых, дорогая мать. Прощай!
То ли слезы блеснули в глазах Гульсун, то ли сверкнула в них последняя живая искринка, она с лаской посмотрела на Батийну:
— Дети мои, прах мой будет вашим телохранителем. Только прошу вас — не обижайте мою невестку Батийну. Она добрая. Сынок Алымбай, не бей ее напрасно.
Гульсун смолкла, с трудом глотнула слюну, и голос ее донесся откуда-то издалека, словно его принесло эхо:
— Это мой вам аманат.
Гульсун безмятежно спала. На ее детском веснушчатом лице не успела угаснуть немного наивная, немного горькая улыбка. Шелковое одеяло приспустилось от последнего вздоха, и тело Гульсун замерло, подобно срубленному острым топором деревцу вербы.
Кыдырбай печально сказал:
— С какой замечательной матерью мы расстаемся. Не ценили мы ее… Думали, какая-то сирота среди нас… Почтим ее память, родные мои.
Во все аилы поскакали гонцы с вестью: скончалась байбиче Атантая-аке. И хоронили ее не как бездетную, одинокую женщину, а как старшую байбиче властелина и аксакала Атантая, как мать достопочтенных детей.
На пегом жеребце приехал и Асанбай. Кажется, джигит причитал всех громче, но в общем плаче на это никто не обратил внимания. А он, бедняжка, оплакивал свою первую любовь, которая так и прошла мимо него.
На погосте, что занял холмик между трех тропинок, где никогда не прекращалось движение всадников, спустя пять месяцев после смерти Атантая снова собралось множество людей, чтобы проводить в последний путь Гульсун.
Могилу вырыли рядом с усыпальницей старика. Прекрасное, юное тело Гульсун скрылось под серым холмиком.
Муллы во весь голос прочитали положенные молитвы, пожелали покойнице небесного счастья и вечного сна, после чего толпа покинула холм.
Есть поверье: покойника незамедлительно начинают допрашивать Ункур-Манкур[86]. Может быть, поэтому все присутствующие на похоронах — мужчины из четырех родов Карасаза — поспешно сели на коней и двинулись к аилу. Как только они миновали половину пути, Кыдырбай, Тазабек, а с ними и все ехавшие всадники начали причитать по покойной.
86
Ункур-Манкур — имена двух ангелов, которые якобы являются к покойнику и, как только люди отойдут от могилы на сорок шагов, начинают допрос с пристрастием.