Под тяжестью вязанки Зуракан медленно, согнувшись, идет по тропке, то и дело останавливается, глядит вслед всаднице. «Сколько раз я слышала, как поносит ее наша байбиче: «Развратница! Даже волостного не боится». А она простая добрая женщина. О создатель, удастся ли мне когда-нибудь свободно разъезжать на лошади, как эта Батийна?»
Хлопот и забот у Зуракан хватало. Вставала, когда на небе еще не гасли звезды. Иногда не видала теплой постели: всю ночь напролет сторожила овец. И как только рассеются утренние сумерки, спешит на родник с двумя ведрами, разводит огонь, согреет воду для омовения байбиче, потом приступает к дойке.
Быстрыми, ловкими движениями пальцев она растирала вымя, массировала соски и от пяти коров надаивала два ведра душистого пенистого молока, кипятила его, разливала по большим прокопченным деревянным чашам, и, пока всплывет сладкая, пахучая, желтая сметана, она, не присев, то взбивает шерсть, то прядет пряжу, то мотает клубки…
Весь обиходный порядок в юрте; заготовка кошм и домотканой дерюги, тканых полосок для подхвостников к подпругам, — и эти заботы лежали на плечах Зуракан, и все она выполняла с увлечением, будто нарочно создана для многотрудной работы батрачки.
После встречи с Батийной все у Зуракан спорилось еще лучше и горело в руках. «Какая она бесстрашная, эта Батийна. Ездит по горам с плеткой в руках и никого не боится. Наравне с мужчиной… А моя презлющая байбиче ее осуждает… Ой, боже, боже, завьется ли когда дымок и над моей юртой? Будет ли у меня свое седло, своя кобылка? Случится ли мне когда разъезжать по гостям?» — думала Зуракан.
Зуракан не раз приходила на холм Кара-Кунгей, заготовляла дрова, увязывала и, поправив косынку, подолгу сидела на обычном месте, озираясь по сторонам и надеясь увидеть Батийну. «Ай, приехала бы она сюда. Мы бы с ней хоть наговорились…» — шептали губы молодой женщины.
Время шло, но Зуракан не забывала Батийну. А как-то при байбиче даже произнесла ее имя, за что получила взбучку.
— Откуда ты знаешь эту потаскуху? — вскричала Букен. — Она забивает мозги не только таким слабодушным, как ты, она самого шайтана сведет с ума! Подальше держись от этой сатаны в юбке. — И байбиче, у которой всегда были мешки под глазами, выхватила из очага недогоревшую палку, которой помешивала огонь, и замахнулась на Зуракан. — Батийна не женщина, а настоящая ведьма! Она совратит тебя, уведет в горы и сбросит со скалы. Смотри, как бы она не запорошила тебе глаза… Забудь даже ее имя!
Зуракан не посчиталась с угрозами байбиче и в тот же день пошла за дровами на Кара-Кунгей. Обмотав поясницу волосяным жестким арканом и подоткнув за него подол длинного платья, она с натугой тащила усохший корень рябины и не слышала, как кто-то к ней подъехал.
Сзади раздался звонкий голос:
— Здравствуй, сестричка!
Зуракан от неожиданности вздрогнула и, не отпуская корень, ответила:
— А-а, это вы? Я испугалась.
Батийна соскочила с кобылицы, бросила повод.
— Чего же ты испугалась, сестричка? Разве храбрый джигит боится врага? Разве сильная женщина боится окрика? — Батийна рассмеялась. — Кто осмелится подойти к женщине, что с корнем выдергает рябину между скал?
— Разве я похожа на храбрую, Батийна-эже?
— Да, да, сестричка. Ты недооцениваешь свои силы. Попробуй только эту большую силу отдать на себя и, бог свидетель, через год-другой у тебя была бы своя юрта, а в ней свой очаг и казан, и жила бы ты не хуже других. Теперь же всю твою силу использует только один бай. Эта твоя сила все равно что камень, брошенный в глубокий колодец… Ты ждала, когда он ударится о дно, и пропустила этот удар. А так бесполезна она, твоя сила… Я это хорошо по себе знаю.
Зуракан, отняв руку от коряги, с удивлением посмотрела на Батийну.
«О чем она говорит? Сама, вероятно, не прислуживает баю. А знает всю мою печаль. Откуда? Неужели это не женщина, а демон в юбке, как говорит байбиче? Может, вправду колдунья?»
Голос Зуракан прозвучал настороженно:
— Эже, вы не ставьте себя рядом со мной. Ведь вы же не наемная работница.
— Конечно, милая, — с готовностью ответила Батийна. — Я не наемная работница, но все равно рабыня в нашей жизни.
— Что-то не поняла я ваши слова, эже.
— Что тебе сказать, сестричка?.. Ты думаешь, если я, как джигит, сижу в седле и езжу по аилам, значит, я свободна? Ничуть. Езжу на кобыле, а не на жеребце, сама я жена круглого оболдуя. Много пришлось пережить. И побои мужа, и гнев старших, сплетни жен и мужниных родственников, и проклятия муллы. Всему этому раз и навсегда я хочу положить конец; рада бы уехать куда глаза глядят, но, увы, наши обычаи связали меня по рукам и ногам. Я мечусь, бросаюсь на все, закусываю губы, но вырваться из оков никак не могу. То и дело мужнина плетка гуляет по спине. Все же я не перестала ездить по аилам, но тщетны мои стремления найти хотя бы самую узенькую тропку к свободе. А в чем она, эта свобода? Не знаю. Найду ли то, что ищу, или затеряюсь в этих бесконечных горах? И никому нет дела до горькой участи несчастных женщин, как мы с тобой. Старейшины злые и коварные люди. Волостные и судьи жадны и алчны. Они в юрте бая распивают крепкий кумыс и едят жирное мясо молодых барашков да блаженно жуют казы[92]. С бедных собирают немилосердные подати. А женщины для них, что скотина. Им нужны безропотные покорные рабыни, чтоб даже своих волос из-под белого платка не показывали. Стоит поднять голову и прямо посмотреть на них, беды не оберешься. Будешь и неучтивой, и потаскухой, и своевольницей, — все позорные прозвища, словно репей, прилипнут к тебе.