— О боже, сохрани свое племя от смуты и беды!
Джигиты помоложе молодцевато горячили коней, гоняя их то взад, то вперед, и неистово шумели:
— Ну, поехали же! Сколько можно ждать!
В поход собрались и все мужчины из аила Кыдырбая. А сам он, опасливо озираясь по сторонам, прошептал:
— Идем с вами против белого царя. Чем все это обернется для нас? Кто поднимался против царя, всегда кончал кабалой.
Батийна поймала серую кобылку и с ходу оседлала. Мятущаяся ее душа не терпела бездействия.
Турумтай с отеками под глазами, увидев Батийну, заохала:
— О боже, куда это ты собираешься?
— Куда молодцы с пиками, туда и я!
Турумтай, хлопнув в ладоши, даже присела от удивления:
— Дьявол не слышал бы твоих слов, тьфу, тьфу на тебя! Разве женщине место на поле сражения? При одном твоем виде все мужчины, да что там мужчины, даже дети и те надорвут животы от хохота. Брось эту затею. Осрамимся перед людьми, как пить дать… Тебя же мигом свалят с седла, а кобылицу на убой погонят. Не дури.
И, дрожа от возмущения, она шагнула к Батийне, сорвала уздечку с серой кобылы и, смахнув через ее круп седло, отпустила на выпас.
— Вся жизнь шиворот-навыворот пошла. Даже женщины какие-то сумасшедшие стали, тоже лезут в драку. Брось, говорю, тянуться за джигитами, лучше садись сшей новый кементай мужу. Может, пригодится.
Батийна сердито отрезала:
— Нет, я не отстану от наших всадников. Я тоже хочу бороться за правое дело.
Турумтай бросила на бунтарку уничтожающий взгляд.
— Где ты видела, чтобы женщина в возрасте ехала на священную борьбу с пикой наперевес? Боже тебя упаси нарушить обычай. Иди-ка ты лучше к своему казану. Когда женщины начинают будоражиться, то в аил приходит смута. Вот видишь, к чему все это привело?
По аилам пронеслась молва: «Все сыны киргизской матери, поднявшиеся против белого царя и его святого престола, скоро будут уничтожены до последнего повстанца. Против киргизов двинулась целая армия под названием Каран-Тюн[94].
Солдаты не местные, зовутся русскими казаками. Вооружены пятизарядными винтовками. Они из Верного, Ташкента, Пишпека и Токмака волокут большие пушки. Сам уездный начальник собрал свое войско и намерен участвовать в истреблении всех, кто поднял этот бунт.
В аилах оставались одни старики да старухи, женщины и малые дети. Слух этот прежде всего и дошел до них и перепугал окончательно. Пожилые люди с утра допоздна выстаивали на коленях, просили бога смилостивиться над ними, то и дело принимались читать молитвы.
Многие из тех, кто вчера еще шумно воинствовал против царя, в ту же ночь поодиночке вернулись к своим юртам. Они рассказывали, что никакого сражения не было, а просто «забрали мед у пасечника в одном ущелье», «где-то отняли груженную хлебом подводу, которую бай собирался угнать на базар». Всадники, вооруженные чем попало, но только не огнестрельным оружием, не смогли вторгнуться даже в мало-мальски населенный поселок. Наскочив на заслон, при первых же выстрелах повстанцы откатились назад.
— Теперь царь не оставит нас в покое. Увязывайте юрты, сгоняйте скот. Надо уходить за высокие горы в Кашгар. Только там, может, найдем прибежище, иначе пропадем до последнего, — загудел народ, словно потревоженный рой диких пчел.
…Кругом стоял невообразимый гомон: телята ошалело мычали; кобылицы, потерявшие свое потомство, неистово ржали; брошенные хозяевами псы истошно выли. Казалось, в горы пришел конец света и все живое прощается с жизнью.
Плач малолетних детей, заунывные, надрывающие сердце кошоки женщин, окрики мужчин, оглушительные молебствия мулл наполнили каждый уголок гор.
Ошалевшие от кромешной темени, овцы не понимали, чего от них хотят мечущиеся люди, и ни за что не желали продвигаться. Сплошной лавиной они шарахались назад и сбивали все, что попадалось под копыта.
У кого-то упал, дернувшись в сторону, навьюченный домашним скарбом вол и лежал черной копной, не в силах подняться. Где-то стонала только что опроставшаяся верблюдица — ей некому было помочь.
Движущиеся в сумраке ночи массы скота и людей тянулись вверх по ущельям, карабкались к перевалу и внезапно пропадали где-то вдали, словно их поглощала бездонная пропасть.
Людей терзал страх и тоска в ожидании конца света. Те, у кого не было лошаденки, даже козла, чтобы навьючить единственную кошму и одеяла, весь свой жалкий скарб несли в котомках за плечами и тащились где-то в хвосте этой вспугнутой человеческой массы.
О бесприютные, обездоленные люди! На кого же вы оставляете землю отцов? Где приклоните свои непокрытые головы? Кто на чужбине подаст вам кусок хлеба?