По дорогам бродили навьюченные домашним скарбом козы, овцы, собаки. Хорошей одежды, добротной постели, отменной сбруи ни у кого не было: давно все было продано.
Не в пример равнодушным властям, бедняки-уйгуры, без устали работавшие с кетменем в руках, оказались отзывчивыми людьми. Размахивая жилистыми руками, развевая по ветру широкие полы пестрых халатов, босые, они щедро делились, чем могли.
— Вай-вай, обездоленные братья! Прости их господь!
Дехкане отдавали беженцам последний кусок. Дети играли с детьми, забавляли маленьких; женщины ютились около женщин. Каждый старался разделить горе бесприютных.
А старики ходили по домам, увещевали родичей не обижать беженцев.
— Не просите с них дорого за еду. Подешевле продавайте им скот и зерно. Пусть хоть встанут на ноги. Будем великодушны к ним. Бог отблагодарит нас за нашу щедрость.
В городе открывались столовые, по четвергам и пятницам в казанах варили сооп тамак[96], и пришлый люд кормился из больших деревянных чашек.
А Батийна продавала все, что когда-то сделала своими руками: конскую сбрую, вышивки, одежду, белые кошмы, на которых престарелые люди читали молитвы, даже разноцветные стебли жесткого чия сбывала. Вместе с Качыке она привозила все эти пожитки на старой кляче, которая чудом спаслась на трудных путях суровой зимы. И, распродав все по дешевке, тут же покупали муку, толокно. Возвращались в горы, в свой ветхий шалаш.
Дорога была каменистая. Острые, как ножи, камни резали босые подошвы. Кляче не в подъем было везти их двоих — она сама с низко опущенной головой едва волочила ноги.
Батийна, упираясь одной рукой в ноющую поясницу, другой ведя лошадь за поводок, укоризненно говорила Качыке, смахивая пот с лица:
— Твой дядя Алымбай исчез с наших глаз, пропал, как бродячий пес, и два косяка коней куда-то загнал. Покойный отец твой, да попадет душа его в рай, все свои дела на меня возложил. Нам с тобой приходится волочить свои натруженные ногм по чужмм Ак-Чийским степям Кашгара. Неужели жизнь не улыбнется нам? Хорошо, что ты немного научился читать и писать в городе. А я вот не умею… Если вдруг я умру на этой проклятой дороге, — Батийна скупо улыбнулась, — хоть ты не забывай меня. Вся жизнь у тебя впереди. Пусть люди знают: тут, мол, умерла моя родная тетя, она старалась для нас все сделать. А когда найдется бумага и карандаш, то напиши на бумаге свои воспоминания обо мне… Жалко, что я не умею писать… Помнишь, на той неделе к нам в аил приезжал какой-то дервиш? Ты слышал, как он складно пел? За душу хватает каждое его слово. Если бы умела, я записала бы каждое слово печали этого старика. У меня в голове удержалось совсем мало из того, что он пел:
Правда, хорошая песня? А сколько таких песен хранится в памяти народа? Иногда мне кажется, что все обиженные люди — прирожденные акыны. Наверно, не один наш народ любит петь и сочинять песни. Кто знает, может, добрый джинн-отец песен — провел ночь на земле и передал свой дар нашему народу… Посмотришь — ободранный, как облезлый верблюжонок, опухший человек, а сидит себе на базаре и как ни в чем не бывало поет, сочиняет свои песни. Заметил старика, где мы покупали толокно? Белобородый, все лицо в морщинах, в чем у него только душа теплится, а голос до чего же чистый и звонкий! Как он поет! Слова так и переливаются, как бусинки да шелковой нитке. И поет он ласково, вольно, прошибает насквозь своими словами. Поет о нас с тобой, о всех беженцах, о бездомных и бесприютных. У нас есть акыны, у которых слова летят, как брызги огня из-под горна кузнеца; у нас есть сказители, они долго-долго могут рассказывать сказки, похожие на медленное движение каравана в пустыне; есть у нас и мудрецы, доподлинно знающие всю историю, все легенды и предания, нравы и обычаи народа.
Почему же нам не дано строить дома, воздвигать города, выращивать сады, озеленять землю? Почему у нас нет своих медресе, где учились бы дети? Живи мы в городах, как русские, мы тоже, наверное, стали бы сильным народом, пустили бы глубокие корни. Кто бы посмел нас тронуть, согнать с насиженного места?… А мы кто? Кочевники, вечные странники. Весь наш груз — серые кошмы да легкие юрты, озаряемые светом очага. Всю жизнь в седле. Куда подул ветер жизни, туда мы кочуем. Как перекати-поле. Наши кони быстры, наши сборы легки… Вот обдало нас ветром страха, и мы разлетелись песчинками, мой кичи жээн[97]. Видел на базаре, сколько там нищих, полураздетых, голодных людей бродит? Это все наш киргизский народ. Если бы не доброе гостеприимство уйгурских дехкан, многие наши беженцы давно лежали бы под землей. Простой люд, оказывается, добросердечный. Как забудешь отзывчивых в беде кашгарских братьев?