Батийна, придерживая клячу, остановилась на мгновение, глотнула слюну и, поудобнее переложив посох, дальше застучала им по ухабисто-каменистой дороге.
— А видел ты, Качыке, как старая-престарая горбатая бабушка прощалась с девочкой? То, наверное, ее внучка. Слышал, как она причитала: «Счастье ты мое… Иди, иди с этим дядей. Лучше поживи у чужих, чем умереть с голоду. Не бойся… Будем живы, найдем тебя… Заберем домой…» Слышал, как она стонала? Как только сердце у нее не разбилось? Разве легко расстаться со своим ребенком? Когда она села на плоский камень и разрыдалась, я тоже не выдержала. А ты сдержался. Все-таки ты мужчина. Крепче меня. А может, ты просто еще многого не понимаешь. Я почувствовала — рвется в клочья сердце бабушки, тяжко расставаться с внучкой, но толкает ее нужда на это. Я видела, у этой бабушки и внучки давно во рту крошки не было, они изнывали от жажды. Как она наставляла внучку быть послушной у чужих… Эх, Качыке, Качыке! Ничего-то ты еще не понимаешь. А я и сейчас слышу дребезжащий голос старушки, листва засохшего тополя так шелестит на ветру…
Батийна, подкладывая в огонь сухой травы, варила жарму[98] из купленного на базаре толокна.
Полог шалаша вдруг приподнялся, и вошел, как тень худющий, человек; он был чернее сажи на днище казана. Подумав, что пришелец нищий — много их брело тогда по уйгурской земле, — Батийна продолжала помешивать деревянным черпаком сбегающую жарму. Жарко горели стебли карагача, треща и постреливая во все стороны искрами, и сквозь треск и шипение огня Батийна уловила тяжелое дыхание человека.
— Эй, мой свет, Батийна, не узнаешь меня?
Батийна обернулась на усталый голос. А он продолжал:
— Конечно, дорогая, где уж меня узнать? Я сам себя не узнаю. Люди бегут от меня, такой я страшный. Джусуп я, друг твоего отца Казака. Помнишь, как в местечке Толоктун-чаты я тебя освобождал от Адыке? Так и не смог защитить. Власти на то не хватило.
— Ой, дядя Джусуп! — обрадовалась Батийна, порываясь обнять старика.
Но он замахал рукой.
— Не подходи ко мне, доченька. Я болен. Не заразилась бы от меня. Спасибо тебе, что признала своего человека… А болезней на свете развелось! И все они прилипают к беглым киргизам. А тут еще голод… Хоть бы дотащиться до родной земли… Да и нельзя не возвращаться. Говорят, местные власти силой будут выдворять отсюда беженцев. Кое-кто из наших киргизов уже потянулся обратно… Я потерял там всю семью, родных и близких. И теперь остался один, никому на свете я больше не нужен…
Джусуп был в старом, видавшем виды сером чапане, подпоясанном грязным, выцветшим кушаком. Справа под мышкой у него что-то выделялось, вдруг это что-то зашевелилось, и из-за пазухи Джусупа тоненько, по-кошачьи запищало. Батийна вздрогнула, Джусуп улыбнулся, объяснил:
— Не бойся, доченька… Я только что тебе сказал, что совсем один-одинешенек. Был. Но теперь нас двое. За пазухой у меня мальчик, трех- или четырехмесячный. Лежал около мертвой матери у обочины дороги. Сосал безжизненную грудь. Губы шевелятся, значит, ребенок еще живой. Я не мог глаз оторвать. Жалко стало дитя, и я решил: ведь он все-таки живой человек. Если оставить, пропадет ни за что. Дай-ка, думаю, возьму его с собой. Хоть какое-то живое существо будет утешением одинокому путнику. А повстречается добрый человек, покормит и малыша, и меня. А умрет, не составит большого труда зарыть такого крохотного человечка в какой-нибудь ямке. Вот я и оказался у тебя… вдвоем, Люди показали, где твой очаг, доченька.
У Батийны даже черпак выпал из рук.
Джусуп присел, как живая тень, у входа и опять заговорил:
— Ужасно! Не найдешь, кто где… Кто уцелел, а кого уже нет. Все-таки я, бог даст, потихоньку как-нибудь проковыляю к своим горам. Ты покорми меня жармой, доченька, и я пойду. Зачем вам лишняя обуза?
— Вы же одиноки, Джусуке, — взмолилась Батийна. — оставайтесь с нами. Поделимся, чем есть.