Мать Манапбая Жаркын байбиче, медлительно-важная женщина, выслушав родственников, позвала сына и с угрожающей прямотой сказала:
— Сын мой, ты должен знать, что я тебя нашла не в кизяке под старой овчарней. Я тебя родила от видного человека. Не позорь наш достопочтенный род, наш щедрый очаг, честь своего глубокоуважаемого отца и немедля эту албарсты[51], что изволил доставить сюда, сам же и отвези обратно. Та, кто еще девчонкой искала себе мужа и прославилась среди всех кара-кыргызов, как последняя потаскуха, не может украсить мою юрту и стать моей снохой. Не стоит она и сломанного ногтя твоей жены Сайкал, сокровища моей юрты. Если ты не сделаешь этого, я ни за что не дам вам своего благословения и отрекусь от тебя, как от сына.
Манапбай не осмелился сказать, что любит Айнагуль, что давно искал ее и не отправит назад.
Манапбай чувствовал себя теперь, как растерявшийся путник на перекрестке двух дорог. Он не говорил Айнагуль открыто: «Уходи. Мы с тобой не можем жить вместе. Против этого восстали все», но избегал навещать ее в юрте новобрачных, не спал больше с ней в одной постели. А это считалось наивысшим позором. Женщину, которой муж пренебрегал, злые языки называли салбар. Быть забытой живым мужем, получить прозвище покинутой — нет горше обиды для женщины, смыть этот позор можно двояко: либо красотой, умом, красноречием и душевностью снова завладеть расположением мужа либо удержать его хорошими, достойными детьми или вмешательством высокоавторитетных родственников. Иначе быть ей никому не нужной и обреченной на существование рабыни… Но Айнагуль была не той женщиной, которая бы безропотно стерпела подобное унижение. Нет, она не сдастся, во что бы то ни стало она возьмет Манапбая в руки.
Айнагуль позвала Манапбая к себе в юрту. Манапбай явился, но привел с собой Санжара. Набросив на плечи домашний, сшитый в талию бешмет и покрыв голову белым шелковым платком, оставив подбородок открытым, она встретила Манапбая у порога и даже не открыла для него полога юрты, не пригласила на почетное место, где ему полагалось присесть на дорогих коврах.
Но Манапбай, в сопровождении самого близкого своего джигита, гордо, как хозяин, вошел в юрту.
— Здравствуй, мирза, — с холодком проговорила Айнагуль. — Я что-то тебя не узнаю. Может, ты считаешь, что я твоя рабыня и ты выиграл меня на скачках? Кажется, ты первый был очарован мной. Ты меня искал, не я тебя. Помню твои слова: буду любить тебя всю жизнь, буду оберегать от жаркого солнца, от холодного ветра и стужи. Я поверила тебе, вскоре и полюбила. Полюбила на всю жизнь и думала, мы проживем счастливую жизнь. Если б я знала, что так скоро ты затопчешь в грязь наши светлые желания, я тебя, мирза, и близко бы к себе не подпустила. Мне блудливый муж не нужен. На, возьми! — Айнагуль порывисто сорвала с головы платок и махнула им в сторону Манапбая. — Если ты отказываешься от своих собственных слов, что ж, я тебя буду считать женщиной. И возьми этот платок, подвяжи его себе, а мне давай свой куний тебетей. Уеду отсюда и каждому скажу, что отреклась от рабыни по имени Манапбай. Пусть все знают, что на свете появилась и такая рабыня… Я не потерплю, чтобы меня позорили, обзывали салбар. Не такая уж я беззащитная и безродная! Все будут знать, что я ехала сюда, считая тебя крепкой, стройной елью на склоне, а ты оказался трухлявым пнем… Для женщины, говорят, светит сорок звезд. Хоть одна, но станет моей судьбой. Я найду своего человека, который будет дорожить моей звездой. Одну из моих звезд погасил непокорный телок Асанбая. Другую мою звезду, скажу, погасил женоподобный трус и болтун Манапбай. И уеду не просто так: ведь у меня осталось еще тридцать восемь звезд.
Манапбай то краснел, то бледнел. «И правда, — думал он, она может опозорить меня. Что ни говори, настоящая тигрица это дочь байбиче». Его охватила оторопь. Лишь верткий Санжар, — он всегда мог выкрутиться из любой истории, — примирительно просил Айнагуль успокоиться и не питать зла к мужу.
— Зачем такие страшные слова? Что скажут люди, если услышат вас? Стыдно…