— Послушай, муж, — не унималась Батийна, — ты, правда, самый младший в вашей семье, но лет тебе уже немало. Приходит время, и младший сын берет власть над всей юртой и кормит стариков. Не забывай, мы с тобой многим обязаны своим отцам и матерям…
Алымбай, словно его осенило, приподнял голову и с задором сказал:
— А откуда ты взяла, что у меня есть мать?
— Не то говоришь. Разве нет у нас матери? А кто же нам эне?
Алымбай плюхнулся на подушку, его трясло от безудержного смеха.
— А по-моему, ничего смешного… У нас и отец и мать. И мы должны их одинаково ценить — ты как сын, я как невестка.
— Чудачка… Отец скоро подохнет. Думаешь, стану я кормить эту Гульсун? На кой она мне сдалась? Выгоню ее… Да и тебе хватит верещать под ухом. Спать хочу. Еще хоть слово услышу, голову расколю, дьявол тебя возьми.
Батийна убито смотрит в темноту, ворочается с боку на бок, вздыхает, сон не идет к ней. Ночь мучительно долго тянется в неотвязных думах…
Днем Батийна старается казаться бодрой, веселой. Быстро и ловко справляется с дойкой добрых двух десятков кобылиц. Слив все молоко в большое саба[52], она терпеливо взбивает и перемешивает его, чтобы лучше скисло. Прибрав в юрте и накормив всех, подсаживается к племяннице мужа Эркеган, учит ее рукодельничать, показывает, как шить одежду по выкройке.
В семнадцать лет Эркеган, дочь Кыдырбая, сосватали. На старшую невестку ложилась обязанность — до того, как отправить девушку к мужу, научить ее вышивать, шить, варить, ведь женщина все должна уметь делать, чтобы с первых же дней ее уважали на новом месте и чтобы за ум ее любил молодой муж. Батийна внушала Эркеган:
— Хорошо, когда молодая женщина все умеет делать и любое дело у нее спорится. Научись одежду мужу шить своими руками. Вот, смотри, и ты сама сошьешь чепкен для брата Алымбая.
Понемногу Батийна нарядила Алымбая с иголочки, и он стал похож на настоящего мирзу. «Будет он во всем новом, чистом, глядишь, и настроение у него поднимется. Почаще будет выходить из юрты к товарищам, прислушиваться к разговорам, а там постепенно переменится».
Это была последняя надежда поднять Алымбая до себя.
Всю старую конскую сбрую Батийна раздала соседям и сшила новые потники, попону из черного вельвета, уширила подстилку. Послав людей продать скот, Батийна выхлопотала из Андижана новое монгольское седло с широкой передней лукой. Уздечка, недоуздок, нагрудник, подхвостник, чересседельник — все сверкало серебром и медью. Крупный конь с лоснящимися боками был так убран и разукрашен, что с первого взгляда казалось, будто в аил заявился кто-то очень знаменитый. На коне в сверкающей переливами сбруе и во всем новом Алымбай был неузнаваем. «Боже мой, — воодушевилась Батийна, — на людях он и сам станет человеком! Как я завидую молодухам, у которых путные мужья. О, если б он стал настоящим мужем! Согреется ли мое сердце?»
Рядом с аилом старика Атантая, где теперь жила Батийна, разбило свои юрты малочисленное племя катаганов, ободранных и впроголодь живущих людей, — всего их было пять семей. Большие роды издевались над ними: «Какие-то жалкие, бродячие семейки». И никогда им не оказывали помощи те, у кого от скота было тесно на пастбищах.
Кому хочется выглядеть бедным и обездоленным? С нищетой особенно не могли мириться молодые люди. Их манили светлые надежды. «Эх, будь у меня на плечах добротная шуба, а подо мной горячий конь! — вздыхал двадцатилетний Асанбай. — Поездить бы по аилам, послушать, о чем там толкуют аксакалы, набраться у них ума-разума да самому стать человеком. Может, и я потом пригодился бы своему аилу…»
Еще не окрепший, не обломанный жизнью джигит рано понял, что надо по-людски одеваться, не клонить головы, быть равным среди взрослых, чтоб аил видел в нем своего защитника. Джигит, одним словом, загорелся мечтой обзавестись конем и хотя бы недраной шубой. На первых порах съездил к зажиточному дяде в дальний аил Торпу и выпросил у него осиротевшего шестимесячного сосунка. Не пройдет и года, хорошо ухоженный жеребенок будет вполне пригоден для верховой езды.
Мать не нарадуется: помрачневший было сын оживился, возмужал. По клубочку, по шерстинке она насобирала верблюжьей шерсти и пряжи, сбила полотно в белую и черную полоску — и готов ладный серый бешмант. Дело теперь за хорошим тебетеем.
Но где раздобыть мерлушку ягненка? Асанбай, поразмыслив, пошел к ростовщику Тилепу. Тилеп был всегда чем-то недоволен, неустанно ворчал. Лицо у него вытянулось и почернело, словно потехи ради его кто-то вымазал сажей. Ростовщик знал свою мечту: одна голова скота должна обернуться двумя, а две — четырьмя. Юноша торопливо изложил свою просьбу. Тилеп не очень-то его слушал, носился по юрте, чего-то искал.