Люди Асантая не в силах были сопротивляться, впору умереть от стыда на месте. У них на глазах принудили властительного бая вступить в быструю реку, перейти на другой берег и вернуться назад. Леденящие брызги расхлестали гладкую с проседью бородку, били по лицу, волны обдавали жирный вислый живот и, казалось, вот-вот свалят и покатят бая, словно камешек. Он едва держался среди бешеного пенистого потока, спотыкался, ошалело таращил глаза, моля о пощаде.
Бекташ на иссиня-черном коне напирал на Асантая, пытался сбить его с ног, с размаху прикладывая толстую плеть к широким плечам бая.
— Будешь знать вперед, — приговаривал он, — кто твой настоящий владыка, поганый кул. Наш бог в небе, а твой на земле: батыр Арстаналы. Небось теперь не забудешь на всю жизнь… Жалуешься, что у тебя похитили сноху? Если мало тебе, изволь доставить старшему сыну бека еще дочь свою, падай перед ним на колени и проси пощады у батыра!
Покрытый несмываемым позором, Асантай никуда не подал жалобу и долго не показывался на людях. Да что там Асантай! Даже всеми почитаемый Барман, отец Айнагуль, из-за которой наступили смутные времена вражды между двумя родами и нарушились покой и мирная жизнь, даже Гульгаакы, считавшаяся самой дальновидной и прозорливой женщиной в округе, — оба они краснели перед людьми и не знали, куда деваться от постыдного бесчестия. Барман раньше никогда не посягал на достоинство жены, а теперь то и дело попрекал ее: «Это ты вырастила дочь вольной и бездумной. Вот что она натворила!»
О порченых, распутных женщинах заговорили повсеместно, в каждом аиле.
«Ох, эти женщины! Это они с древних времен становились роковыми виновниками смерти самонадеянных ханов и беков, они разжигали распри между родами, лишали покоя и сна могучих батыров. Не приведи бог встретиться с бесстыжей женщиной. Мужчина, попавший в ее сети, считай — пропащий человек. Беспутная не посмотрит на твою учтивость. Бесстыжую не остановит и твоя слава».
Иные старейшины в смятении даже приглашали к себе мулл — прочесть заклинание от злых духов и открыть тайну беспутства по шариату. Муллы терпеливо разъясняли, что жена-изменница на том свете превратится в черного вислоухого осла, что женщины, любящие болтать напраслину и разносить сплетни, не попадут в рай и обречены бродить в аду с длинными, волочащимися языками, а те, кто не уважает аксакалов, будут вечно кипеть в адской смоле.
Редко кто из горцев не толковал об оскорблении, выпавшем на долю Асантая из-за невестки Айнагуль. И акыны тут же сложили на этот случай забавную песню:
В то время, как молва широкой волной шла по аилам и имена Манапбая и Айнагуль были у всех на устах, Серкебай по-прежнему ласкал и лелеял свою красавицу токол Гульбюбю.
Букен вне себя от бешенства придумывала кару мужу в отместку за поруганную любовь. Настал ее час: Букен решила не только проучить Серкебая, но и сжить со свету злосчастную соперницу.
Дождавшись, когда с гор вернулся табунщик Дубана — грузный, широкоплечий детина, — она оставила его у себя в юрте и приказала молодой работнице постирать его белье.
— О несчастные жалчи[55]. Зимой и летом пропадаете вы где-то в горах, ходите за скотом, и никто не заботится о вас, — сокрушалась Букен. — Ваш же бесноватый бай никак не насладится своей Неженкой. Как женился, проклятый, позабыл про все на свете: про детей, про скот, про вас — жалчи. Только и знает ласкать эту потаскуху, что, как сучка, валяется в его постели. Ежели присмотреться, так эта ведьма не стоит и сломанной куклы, а он ее балует, как дитя… Позор-то какой?! Упаси боже!
Букен то рыдала, то смеялась, то злилась на соперницу и мужа, то снова жалела Дубану и не отпускала из юрты. Целый день угощала его ароматной бараниной, поила терпким дурманным кумысом.
— Ешь, ешь, не стесняйся, — слащаво приговаривала Букен, — небось оголодал, натерпелся один.
Вечером, когда Дубана собрался было уходить, байбиче подсунула ему дело — сварить сладкий творог — эджигей. Дубана, не подозревая подвоха, провозился у казана до глубокой ночи.