Батийна задумалась. Ее устремленный в открытый полог юрты взгляд как бы говорил: «А разве неправду говорит Гуль-суп? Чей груз души мне дано сдвинуть с места? Да ничей».
В это время в полусумрак юрты скользнула тихая, осторожная тень. Женщины еще вглядывались туда, где мелькнула эта тень, а крохотная Канымбюбю в белой косынке уже стояла у очага. У нее был ошалело-перепуганный вид, по лицу катились слезы, маленькая грудь трепетала — совсем воробушек в клетке.
Батийна и рта не успела открыть, как Гульсун, будто у младшей сестренки, ласково спросила:
— А-а, это ты, Овчинка? Заходи… Кто тебя так напугал? Что ты увидела? Что с тобой?
Подавленная, обиженная судьбой Канымбюбю моргала широко открытыми глазами. Не будь она повязана белой косынкой, по обычаю замужних женщин, ни ростом, ни впалой грудью ее не отличить от девочки-подростка. Да и косынка, небрежно завязанная концами на затылке, совсем не шла к ее детскому лицу.
Канымбюбю вздрагивала, она все еще не могла избавиться от пережитого недавнего страха.
— Чего плачешь, бедняжка? И тебя муж побил, что ли?
Испуганным голосом Канымбюбю прерывисто заговорила:
— Да-а, сестры мои… Боюсь… Как только темнеет, мне страшно… Старик Тилеп, мой муж, чтобы он переломился пополам, грозит, что задушит меня, как только я усну… Я видела, как провозили на верблюде эту бедную молодую женщину. Смотрю на нее, а мой старик кричит: «Что уставилась? Ну что, нравится тебе такой наряд, бесстыдница? Попробуй только изменить! Я тоже покрою твое лицо сажей, как этой Гульбюбю». Я сбежала и теперь не знаю, как мне вернуться. Если эже Батийна позволит, я хотела бы у нее остаться на ночь. — Канымбюбю снова разрыдалась. — Если нельзя, то я совсем не знаю, куда мне податься…
«Эх, тоже нашла заступницу. Чем же я тебе помогу?» — подумала про себя Батийна, с нескрываемым сожалением глядя на Канымбюбю, и, чтобы немного ее утешить, погладив по головке, с материнской лаской сказала:
— Не бойся, милая. Ты не одинока. Мы с тобой. У старика Тилепа руки коротки. Он пугает тебя. Если он замахнется, ты с криком беги в аил. И старик застыдится.
— Постой, постой, — вмешалась Гульсун. — Бежать вовсе не надо. Ты уже не малое дитя. У Тилепа есть старшая жена, взрослые дети, среди родственников тоже разумные люди. Сперва пожалуйся им: «Я тоже, мол, человек. Единственная дочь у своих родителей. Не дал мне ваш старик как следует расцвести — взял в жены. Мало того, что лишил меня молодости, так теперь грозит еще убить. Разве у вас не такие же дети, как и я? Угомоните своего старика. Если и дальше будет пугать, я вас всех прокляну, а сама утоплюсь в озере. Тогда вас покарает дух предков». Прямо так и скажи. Старику будет боязно. Если же вот так убегать из дома, о тебе еще, пожалуй, пойдут сплетни, и ты же окажешься виноватой.
Щеки у Канымбюбю высохли, словно росинки под солнцем; бесхитростным своим умом она поверила Гульсун.
— А правда, эжеке, они перепугаются, если я скажу, что умру?
Гульсун уверенно добавила:
— Конечно, росинка моя. Если ты утопишься в озере, значит, в твоей смерти виноват Тилеп. Он побоится держать ответ за твою смерть перед твоим родом. Не такой уж он смельчак!..
На шершавых щечках Канымбюбю появился румянец. Словно что-то вспомнив, она наивно улыбнулась и весело сказала:
— Ох, как было бы хорошо сгинуть в озере! А то я, что ни день, всего боюсь, а старик Тилеп меня ничуть не жалеет. Пугает бородой, лохматой головой. На дне озера он меня ни за что не найдет. Как было бы приятно там лежать.
— Не говори глупых слов, доченька! — горячо воскликнула Гульсун. — Ведь утонуть означает, что ты умрешь. А в смерти ничего хорошего. Смерть — тьма, тишина. Не умирай! Живи, и придет час твоего октё[56].
— А что это — октё? — вспыхнула Канымбюбю.
— Бедняжка, — сказала Гульсун, — ты не знаешь даже, что это за слово. Ничего, подрастешь — поймешь: и твой Тилеп когда-нибудь расплатится за то, что взял тебя в жены за овчинку…