Из детских глаз Канымбюбю снова хлынули готовые всегда пролиться слезы.
— Ай-ий, эжеке! Ко мне и мама, и родственники редко ходят. Очень хочется повидать их, но Тилеп ругается: «Чтоб тебя бог покарал, замарашку! Разве ты не знаешь, что ты стала женщиной? Рановато тебе разъезжать по своей родне». А я очень соскучилась по младшим братишкам и сестрам…
— Не думай так плохо, милая. Придут еще к тебе и мать, и родственники. Они, вероятно, пока очень заняты. Скоро ты сама сможешь сходить к ним. Ведь ты сперва должна прожить у мужа год. Не плачь. А то Тилеп разозлится и совсем не пустит тебя к родителям. — И Батийна, и Гульсун наперебой утешали попавшую в беду простодушную Канымбюбю.
Канымбюбю, прозванная Овчинкой, воспрянула, в глазах у нее блеснула искорка радости. Потом, вспомнив, наверное, о чем-то страшном, погрустнела. И вдруг вскочила, будто что-то важное забыла сделать.
Гульсун улыбнулась всем своим в мелких конопушках личиком.
— Садись, милая. Зачем встала? Если снега навалит тебе в рост, как ты для Тилепа будешь носить дрова?
Батийна по-своему возразила Гульсун:
— Эх, эже. Сколько раз мне довелось ходить в лес будто за хворостом — с мечтой встретить там желанного. Мы, женщины, привыкли к слезам и вьюку. Кого проймет наша печаль? На свете счастливых девушек раз-два и обчелся. Сколько их сгорает от тоски по любимому? И никто не выслушает их жалобу. Не встречался мне болуш, который бы вступился за права женщины. Даже божьи люди — муллы в белых фесках — и то вычитывают из Корана одни гадости: «У сплетницы на том свете просверлят губы. А женщину, что много огрызается, муж там превратит в ослиху. У той, что чужому мужчине показывает из-под платка свои косы, на том свете адский огонь сожжет щеки…» Не найдешь мужчины, который остановил бы другого, кто сапогом до полусмерти истязает свою жену. Никто не скажет: «Убери руки! На том свете сам будешь скрюченной корягой». Какой бы ни был мужчина, пусть даже у него лягушечья голова, все равно считается достойным человеком. Даже иной дурачок сойдет за умного. Старик — дружок молодому. Что за время, ни у кого не сыщешь справедливости… Или это стародавний обычай предков? Неужели не настанет время, когда девушка найдет своего желанного, чтобы с ним жить душа в душу до глубокой старости. Не видать, наверное, нам такого счастья! Канымбюбю, милая, куда ты? Посидела бы еще немного.
Канымбюбю робко посматривала то на Батийну, то на Гульсун. В ее растерянном взгляде можно было прочесть: «Ой, уже совсем темнеет. Старик Тилеп опять за свое… Куда мне пойти и где скрыться от него? О боже! Где ты, мама? Почему не приходишь? Я боюсь, очень боюсь без тебя!»
Гульсун улыбнулась одними глазами, в юрте раздался её ровный, спокойный голос, обращенный к Батийне:
— Э-э, сношенька, где они, наши дружочки, наши милые? Мне бы повстречался и не ох какой умница, но одногодок, уж я бы не жаловалась на судьбу. А тут… ночью холодные колени старика коснутся моего тела, от омерзения я аж подскакиваю в постели. А куда уйдешь? Терпи, терпи…
Батийна тоскливо добавила:
— Не приведи бог пережить такое! Зачернить сажей светлое, как луна, лицо! До чего жестоки, до чего беспощадны иные люди!..
Канымбюбю нахохлилась, съежилась, как мокрый зайчонок.
— Ой, эжекабай[57], этот Тилеп пакостный человек. Хотела я не бояться, да страшно. Едва сгущаются сумерки и в юрте темнеет, сердце у меня обрывается… Куда мне теперь деваться, эжеке?
То Батийна, то Гульсуп, позабыв про свою печаль, гладили Канымбюбю по взъерошенным, замызганным косичкам.
— Не бойся, Овчинка. Пропади он пропадом, этот Тилен! Его первая жена тебе в бабушки годится. Она добрая. Когда старик взъерепенится, беги к ней, она тебя спрячет. «Не пускай его ко мне, — скажи ей. — Если будет ко мне приставать, то убегу, опозорю весь ваш аил», — внушала Батийна.
— О-о, несчастная! Ну, убежишь к матери, неужели ты думаешь, она тебя спасет? Она сама переживает нелегкие дни. Старенькая и беспомощная. Что поделаешь?.. Не плачь. Мы же с тобой, — подбадривала ее Гульсун.
Батийна, казалось, примирилась со своей судьбой. Раньше и днем и ночью Абыл не покидал ее. Неизменно веселый, ласковый, он улыбался ей, брал за руку и уводил куда-то вдаль. «Пошли, — говорил он. — Кобылы на привязи. Я подпущу жеребят, чтобы тебе легче было доить». Бывало, подъедет к ней на саврасом с гривой, растекающейся шелковистой волной, и скажет: «Собирайся, Батийна. Пора нам на джайлоо — откочевывать».