Кто-то звонкой песней не успел проститься со своей милой, и тут же ее подхватил тот, кому начинать токмок салуу[62]:
Девичьи игры Батийна провела по всем правилам. Джигит обычно берет в руки скрученный платок и поет, стоя лицом к лицу с избранной девушкой. Батийна сделала по-другому. В юрте она прочертила чёк[63]. Двух девушек поставила у чека, а двух парней отослала за юрту. Медленно переступая, они с песней входили в юрту, дойдя до черты, останавливались и, не прикасаясь к черте подолом или рукавом чапана, должны были поцеловать девушек. Кто сбился в песне или коснулся одеждой черты, тот «горел»: обязан был сызнова петь.
Настал день проводов. На всеобщее обозрение вывесили ча-паны и платья, дорогие шубы для сватов и свах, одеяла и ковры, кожаную сбрую и украшения. Все блестело, сверкало, было больно глазам от пестроты. Мать невесты, Турумтай, выигрышно разложила и развесила вещи. Любопытные, критически рассмотрев приданое, зашушукались.
— Молодец Кыдырбай! Ничего не пожалел для единственной дочери. Таким приданым останутся довольны все сваты. Пожелаем Эркеган счастья на новом месте!
— Пусть всевышний пошлет ей радость в детях и полную чашу достатка.
Молодые и пожилые женщины, девушки и девочки слагали прощальные свадебные песни — кошоки, которые заставили прослезиться, вздохнуть многих участников проводов. Сколько же было сказано от сердца и ума идущих слов, сколько пропето печальных песен! Сколько этих кошоков из живой непрочитанной книги сохранилось в устах женщин аила!
Высокий, звонкий, как колокольчик, голос Батийны разносился над аилом и, кажется, надолго повис в чистом, высокогорном воздухе.
При всем том, что Эркеган покидала родной очаг с большими почестями, на душе у нее была тревога: она выходит замуж за человека, которого почти не видела и не знала.
Еще долго у нее в ушах звучало напутствие любимой наставницы. И чем дальше удалялась от своего аила, тем сильнее западало в душу прощальное благословение Батийны:
«Золотая джене, — думала она, — вот и с тобой я рассталась и уезжаю навсегда. А что я могла поделать? Ты говорила: «Жизнь наша могла обернуться еще хуже, не правда ли?» Поневоле миришься. Не только человек, — скакун и то устает от бега. Но ему приходится терпеть. Потерплю и я».
После того как Батийна с большим старанием устроила проводы Эркеган, в аиле похвалили Батийну: «Были бы все такие молодайки, как невестка Кыдырбая: и кошоки слагать мастерица, и словечко кстати скажет. Любое дело горит у нее в руках. Жаль, правда, что такая хорошая жена досталась увальню Алымбаю. Видать, женская половина на этом свете обижена самим аллахом».
И молодые женщины, что пряли пряжу, доили овец, вышивали ковры, день-деньской пропадали около казанов, оценивали Батийну по достоинству, в особенности ее талант слагать прощальные песни.
Джигиты, что любят покрасоваться своей бравой осанкой в седле, небрежным взмахом плетки и ухарски сдвинутым на затылок тебетеем из курчавой мерлушки, те, что при виде молодой женщины норовят поддеть ее колючим словом, а то и стегнуть плеткой, с Батийной не смели так обходиться. Увидев ее, лихие всадники напускали на себя степенность, старались и так и этак привлечь ее внимание, покрасивее усаживались в седле, поправляли тебетей, одергивали задравшиеся полы чепкена, взбадривали коня, чтобы шел с приподнятой головой. И, лишь далеко миновав Батийну, развязывали языки: