Пока соображал, где это Ребриково находится и что там за приход, владыка мне напутственное слово сказал, отеческое наставление дал и с настоятельским чином поздравил.
На все мои возражения, что, мол, не готов, не умею и не смогу, ответ был один:
— Там приход хороший, староста силен, книги служебные есть и бабули службу знают.
— Владыка, — нашел я последний аргумент, — так мне говорили, что в Ребриково новый храм, его еще строить и строить, а какой я строитель?
Аргумент не сработал. Епископ был непреклонен:
— Без тебя церковь достроят, ты служи.
И благословил на «подвиги» настоятельские.
В храме не было полов, и по земле кружилась поземка. Крыша имелась, но без кровли. По стропилам рубероид положили, а где его не хватило, шахтным вентиляционным брезентом от неба холодного прикрыли. Алтарь был уже «почти готов». В нем были настланы полы, а также наличествовали престол, жертвенник, пономарский стол и иконостас. Престол с жертвенником выглядели почти «канонично», а вот пономарский стол недавно служил кухонным столом в чьей-то хате. Более всего впечатлял иконостас: три простыни, натянутые на алюминиевой проволоке, причем средняя из них, с разрезом посередине, именовалась Царскими вратами. На простынях, то бишь на иконостасной перегородке, были булавками приколоты бумажные иконы.
Эту картину внутреннего убранства я, видимо, рассматривал со столь трагическим выражением лица, что суетящийся рядом староста даже прекратил рассказывать о дальнейших планах строительства и начал меня уговаривать «трошкы» потерпеть.
Мне не хотелось терпеть ни минуты…
— Да как же тут служить! — кричало все внутри.
Сзади хлопнула дверь. Обернулся. В валенках, теплом ватнике, закутанная в большой пуховый платок, вся в снегу и инее, вошла пожилая женщина. За собой она тащила санки, груженные чем-то тяжелым.
— Зоя! Я же тебе сказал, что на санях приеду и заберу! Чего ты надрываешься? — сокрушенно спросил староста и добавил, уже ко мне обращаясь:
— Вот, батюшка, в соседнем селе живет и по такому морозу и снегу на санках кирпич за два километра возит.
— Какой кирпич? — не понял я.
— Да старую пристройку у нас в хате разобрали, а кирпич остался, вот и вожу. Глядишь, и хватит на столбики для пола, — ответила уже Зоя, и добавила: — Благословите, батюшка.
Я молча смотрел на санки. На них было двенадцать кирпичей. Больше просто не вмещалось. Как не вмещалось и у меня в сознании то, что делала эта женщина и что заставило ее по балкам, снегу, в метель тащить этот груз.
Пока размышлял, зашла вторая заснеженная прихожанка, с мешком в руках. Поздоровалась, благословения попросила и вытащила из мешка валенки:
— Это, тебе, отец Лександра. Замерзнешь ты завтра на службе в ботиночках своих.
Первую литургию служил на следующий день. Вместе с утреней. В холодном храме было человек семьдесят. Почти все исповедовались и причащались. Когда причастил народ и на престол потир ставил, рука не хотела разгибаться. Замерзла. И не мудрено — в храме градусов десять мороза. Чуть не заплакал.
Вышел из алтаря, а меня бабушки окружили, чтобы спасибо сказать и уговорить:
— Ты, батюшка, не горюй. Сретение скоро, а там тепло, весна. Достроим мы церкву. Не бросай только нас…
И каждая к себе домой приглашает. Отобедать да согреться.
Вот тогда и дошло до меня, священника молодого да неопытного, кто такие жены-мироносицы. По Евангелию я о них, конечно, знал, но что наяву с ними познакомлюсь, не предполагал никогда.
Операция Карацупа
У Петра Алексеевича радость. Внук приехал. Издалека. Из России. По расстоянию до степного донского городка совсем ничего: по прямой грунтовой дороге и пятидесяти километров не наберется, но граница нынче расстояние это утроила. Раньше Петр Алексеевич на мотоцикле почти каждую неделю к дочкиной семье ездил, и думать не думал, что между ними канаву межгосударственную пророют. Первые годы болело сердце по этому поводу, и в уме не укладывалось, что дети теперь иностранцы, но куда денешься? Значит, Богу так угодно, успокаивал себя Петр Алексеевич, но все равно, когда ходил к пасеке и видел зарастающую бурьяном прямую дорогу к детям, горько вздыхал и немного ругался.
Спросил у местного священника, грех ли это, что он власти раз за разом попрекает, а батюшка и сам в ответ вздохнул да пожаловался:
— Алексеевич, мои родители тоже там — «за рубежом» — пребывают.
Решили они с батюшкой вместе о вразумлении властей молиться. Какая с обид и обвинений выгода? Одно расстройство да осуждение!
И месяца не прошло с того решения, как дочка приехала и привезла телефон мобильный с российской пропиской. Из дому поговорить не получается, а если за ферму на курган выйти, то позвонить можно вполне свободно. Так, что теперь Петр Алексеевич в нарушители государственной границы себя зачислил. А как иначе? Разрешения ведь на телефонную международную связь у него нет, да и соседка Клавдия все попрекает:
— Ты, Петька, шпиён. Каждый день на курган ходишь и секреты наши за бугор передаешь.
Впрочем, на Клавдию Петр Алексеевич не обижался. Она хотя и с детства такая вредная, но сейчас без ее помощи тяжело бы старику пришлось. Уже почти десять лет, как Ганну свою Алексеевич похоронил и сам остался. В первый год, когда за тот же курган на кладбище жену отнесли, засобирался и он на этом свете не задерживаться. Не мила ему жизнь стала, а в дом, без детей и супруги, даже заходить не хотелось.
Вот тут-то Клавдия из горести и безразличия старика и вывела. Пришла как-то утром, порядок в хате навела да на него накричала, что, дескать, пасеку-то забросил, а это — грех великий, такую полезную для людей тварь божью оставлять.
Что такое грех, Петр Алексеевич знал, так как в Бога верил, в церковь ходил, дома вечером всегда лампадку у иконы зажигал и «Отче наш» вместе с «Да воскреснет Бог» обязательно читал.
На сороковины, после панихиды по супруге своей, к Петру Алексеевичу священник подошел, попросил за церковным хозяйством приглядывать. Так потихоньку и стал Алексеевич не только образцовым пчеловодом, но и незаменимым церковным завхозом. Сегодня каждый день у старика занят. И на пасеку поспеть надобно, и дома по хозяйству управиться, и в храм Божий наведаться, да и на курган подняться, — с детьми ведь поговорить тоже нужно. Благо Клавдия помогает. Раз в неделю приходит, в хате порядок наведет и борща на всю неделю наварит.
В этом году весна пришла ранняя. Пчела рано вылетела, Пасха уже в жаркую погоду подоспела, а к Петрову посту и гречка отцвела. Второй раз Петр Алексеевич вместе с приохотившимся к пчелам батюшкой мед на пасеке качал и на выстроившиеся на полках кладовой трехлитровые банки с медом с радостью поглядывал да Бога благодарил.
После Духова дня долго беседовали Алексеевич со священником на очень злободневную и нужную тему: как бы родственникам своим в соседнюю Ростовскую область медку передать. Снаряжать машину через таможню, брать справки и страховки, платить за взлетевший в цене бензин — дело, конечно, возможное, но золотым тогда мед этот станет. Думали они с батюшкой, думали и пришли к выводу, что надо проблему эту решить по-иному. Сомнения, конечно, одолевали, но когда Петр Алексеевич заявил, что на помощь внука из России вызовет, священник согласился.
Наметили мероприятие на первое воскресенье поста по причине того, что в этот день память Всех Святых, в земле Российской просиявших, празднуется. Решили, что никак не могут в этот день, когда и по той и по этой стороне праздник общий, какие-то казусы случиться и препятствия возникнуть.
Дед забрался на курган и долго по телефону рассказывал зятю, что и как делать надобно. Аргументы заграничного тестя по передислокации украинского меда на российскую территорию, хоть и с сомнением, но были приняты. Более того, на помощь Петру Алексеевичу дочка с зятем решили сына отправить.
Внук Петра Алексеевича — парень видный, статный и самостоятельный, но еще пока не женатый — прикатил к деду на новой красной машине. С сомнением осмотрел дед японскую колесницу внука, хмуро постучал костяшками пальцев по ее дверям и капоту, заглянул под днище и с сожалением констатировал: