В областной газете появилась статья о новом удивительном историческом месте родного края; на телевиденье батюшкин краевед дал интервью о своих находках и открытиях, а на месте криницы быстро была построена такая же, как на архивной фотографии, часовенка.
В Великий Пост отец Павел пригласил владыку к себе на приход в Лазареву субботу.
— Приезжайте, владыка, литургию отслужим и часовню на кринице освятим.
— Приеду, — с улыбкой пообещал архиерей, — готовься.
— Вот только, владыка, немного распорядок Вашей службы изменить придется, — продолжил священник.
— Это почему же? — не понял архиерей.
— Так Вы прошлый раз расцеловали всех молящихся, а теперь их много, не получится…
Начало
Случайностей, как известно, не бывает. Все промыслительно или что-либо означает. Кто-то из подвижников сказал, что Господь посылает нам незнакомого человека с обязательной целью, чтобы или самим научиться чему-либо, или научить. Вот только часто не откликаемся мы на эти встречи. За суетою отмахиваемся, за спешкой не замечаем. Кто знает, не будем ли в свое время корить себя за равнодушие и духовную пустоту, когда Господь скажет: «Я тебе и этого, и того отправлял, а тебе все недосуг, все проблемы мешали».
Эти рассуждения я от монаха услышал, к которому пришел с двоякой целью: узнать, почему это он со своим университетским образованием, «кандидаткой» по микробиологии и прекрасными научными перспективами в монастырь подался, а также разрешить недоумение, зачем ему, такому умному, отец наместник послушание в монастырском птичнике определил.
Было это в 1989 году, когда для меня все те, кто в подрясниках ходил, априори являлись людьми не от мира сего, и было очень интересно понять, откуда они берутся…
Ответ монаха поразил:
— Понимаешь, брат, я в монастырь пришел, чтобы научиться любить людей.
Там, где я был и где ты живешь, тоже любить можно, но только выборочно — по родству ; или надобности.
— И ради этой науки любить людей тебя игумен на птичник загнал? — не отставал я.
— Именно из-за нее, — улыбнулся монах. — Я вот за этой тварью бессловесной и кудахчущей ухаживаю и понимаю, что такую умную птицу Господь именно для спасения человека сотворил.
Пока мы беседовали, вокруг нас уже собралось десятка три представителей этой самой «умной птицы». Они что-то разгребали, искали и клевали, не забывая определять свое присутствие не только разговорами на курином наречии, но и активным удобрением окружающей местности.
Для меня в тот момент в формулу личного спасения курица никак не вписывалась, и я решил, что монах просто уходит от ответа. Не хочется ему рассказывать о том, что он не нашел в себе силы жить, как все живут. «Радостей земных ему недоставало, — решил я, — и трагедия на личном фронте произошла. Вот и подался в монастырь».
Этот вывод, казалось бы, все объяснял и по полочкам расставлял, но стоило внимательно всмотреться в одухотворенное лицо собеседника, в его ясные глаза, в которых спокойный, трезвый и умный взгляд никак не говорил о пережитой трагедии, — и данный вывод рассыпался, как карточный домик, а вопросов возникало все больше.
— Не понимаю, — не отставал я от монаха, — как можно поменять творческую перспективную работу, обеспеченную жизнь, общение среди интеллектуалов и собственное совершенствование на то, чтобы ночами молиться, а днем курятник обслуживать?
Если бы мне в подобном тоне такой вопрос задали, разговор был бы окончен, здесь же все произошло абсолютно наоборот. Монах пригласил меня под навес, рядом с маленьким, из бревен сложенным, домиком, где его келейка располагалась.
Присели. Воды холодной из недалекого родника попили, и монах мне поведал, что стало началом его монастырского сегодня и почему он любить людей в обитель отправился.
— В деревне, откуда родом мои родители, на другом берегу реки монастырь стоял. Древний и разрушенный. В нем лишь одна церквушка сохранилась, которую, видимо, из-за ее отдаленности от дорог оживленных во времена хрущевские не закрыли. Службы там шли. На большие праздники издалека к ней народ православный стремился, вокруг-то церкви лишь порушенные или в склады колхозные превращенные…
Я в монастырь впервые пошел на Спас второй, на праздник Преображения, его еще «яблочным» зовут. Рано утром увидел старушек в светленьких платочках, с корзинками и сумками, наполненными яблоками и прочей сельской снедью, вереницей идущих к деревянному мостику через реку, на другом, высоком берегу которой и был монастырь, и решил — схожу.
Забежал к другу Андрею за Марьей Антоновной, его матерью, которая тоже на службу собиралась. Она обрадовалась несказанно:
— Вот молодец, Павлуша. Праздник-то сегодня большой, богатый. Господь урожай послал — что в поле, что на огороде.
Набрали две корзины яблок, а Мария Антоновна еще и узелок с другими продуктами присовокупила.
— Это на «канун» и для батюшки, — сказала она, а на немой мой вопрос добавила:
— Пусть и усопшим радость будет, а батюшку кормить нам надо, он ведь у нас уж второй год как один. Матушка, Царство ей Небесное, еще на прошлое Рождество преставилась. Болела, сердешная, долго.
К воротам монастыря вела крутая, вымощенная булыжником дорога, начинающаяся сразу от речки.
— Раньше тут паром был монашеский,
— рассказывала Мария Антоновна. — Я уже не помню его, а старики говорили. Когда монастырь закрыли, монахов многих на север сослали, а некоторые сами по округе разбрелись. В монастыре военные стояли, дорогу через лес себе проложили, а паром убрали.
Издалека монастырь не казался порушенным, но когда поднялись к высоким арочным воротам, увидел я и заросшие бурьяном и лопухами проломы в красных кирпичных стенах, и до фундамента разваленные монастырские здания, и пустые глазницы окон пятикупольного двухъярусного собора с ржаво-железными каркасами ободранных куполов. На стене собора железнодорожными костылями была прибита позеленевшая от времени железная плита с надписью: «Собор Архистратига Михаила. Исторический памятник конца XVIII века. Охраняется государством».
Справа от ворот, вдоль сохранившейся стены, шла посыпанная песком дорожка, обрамляемая с одной стороны ухоженными цветами, а с другой стояли в ряд мраморные надгробные памятники со старорежимными надписями и датами старины глубокой.
— Здесь большое кладбище было, — объяснила мне Мария Антоновна, — монашеские кресты деревянные сгнили, а эти памятники благодетелям монастырским по всему монастырю и лесу валялись. Которые полегче, мы сюда волоком притащили, а могилки их где — кто знает?
Тропинка упиралась в небольшую каменную, покрашенную в голубой цвет однокупольную церковь, с высокой папертью и колоннами при входе. Большие железные двери храма были открыты, оттуда слышалось женское пение и бряцанье кадила. Запах ладана я услышал еще при входе, а когда вошел в притвор, как будто встречая меня, вышел священник в белом облачении с кадилом и свечой в руках. Чуть поклонился, покадил в мою сторону и, степенно повернувшись, вошел в храм, как бы приглашая за собой в тайну внутренней церкви.
— На горах станут воды… — пел хор. Пел слаженно, душевно, хотя голоса были немолодые. Я перекрестился и, отступив в сторонку от двери, всматривался в церковный полумрак, привыкая к нему после яркого солнечного дня. Рядом продавали свечи. Когда покупал, Мария Антоновна мне тихонько объясняла:
— Ты, Павлуша, одну свечу-то к празднику поставь. Вон впереди у иконы большой подсвечник стоит. Одну за родственников своих усопших. Это там где канун, а третью у иконы Петра и Павла засвети, у окна, справа. Да там и стой, где мужикам положено молиться.
Поставив свечи, стал, где советовали. Батюшка закончил кадить, зашел в алтарь, закрыл Царские врата и уже без кадила вышел на амвон.