В тот вечер что-то сдвинулось в сознании юного Шарова, перешло на другой путь и покатилось, покатилось… Он тогда не подумал о Баваклаве. И на пионерском сборе, рассказывая, как поил усталых солдат, возвращавшихся с трудных учений, забыл, что это бабушка посоветовала ему.
Только теперь, когда её не стало, он с опозданием начал смутно догадываться, что Баваклава не только кормила, будила, обстирывала его, но и делала ещё незаметную, очень важную для него работу. Это открытие удивило его. Потому что до сегодняшнего дня он считал Баваклаву тёмной и отсталой. Она не знала о «чёрных дырах» Вселенной — сверхплотных звёздах, не знала о «королевских примулах» — цветах, распускающихся накануне землетрясения, не знала, почему «Крылышки» сильнее ЦСКА…
Когда Баваклава, разглядывая в его дневнике жирную двойку, спросила, почему он неверно ответил урок, он снисходительно улыбнулся:
— Коперника сожгли на костре за верный ответ!
И был чрезвычайно доволен своим хлёстким ответом, обезоружившим бабушку. Он часто говорил: «Теперь так носят… Теперь так не говорят… Теперь такого нет…»
Всячески стараясь подчеркнуть, что он человек современный, а у неё, у Баваклавы, всё в прошлом. Он был холодным и огорчал бабушку иногда умышленно, из-за какого-то необъяснимого злорадства. Знал, как сделать ей больно, и делал. Порой бабушка, пытаясь смягчить его, вспоминала о времени, когда он ещё не был юным.
— Помнишь, Лёнечка, как ты говорил: «У этой тёти в кармане тучка, а у этой облачко. Тучка — у плохой…»
— Угу, — безразлично буркал мальчик. Страничка из былой жизни не интересовала его.
— А помнишь, как ты в первый раз с отцом ходил в баню? Не хотел идти, боялся. А когда вернулся, сказал: «Ничего страшного. И пускают без трусов». Очень гордился, что побывал с отцом в бане.
Бабушка помнила о его детстве больше, чем он сам. А говорят, старость отбивает память. Он выслушивал бабушкины воспоминания со скучающим видом и восклицал:
— Преданья старины глубокой!
— А помнишь, как учила тебя есть яйца в мешочек? «Ударь яйцо по лбу ложкой. Аккуратно очисти. Посоли. Поддень ложкой, и яйцо посмотрит на тебя жёлтым глазом».
Юный Шаров вспомнил, как его удивило, когда из фарфоровой рюмочки на него глянул жёлтый зрачок, окружённый белком. Глаз был живой. Он видел маленького Шарова, как маленький Шаров видел его. Теперь же он пробурчал:
— Не помню!
Став юным, он относился к своему прошлому насмешливо, с презрением, словно не он был тем малышом, а совсем другой человек. Тот, другой, не занимал его. А Баваклава любила и того и этого Шарова.
Теперь неожиданно бабушка показалась ему человеком важным и нужным, и он вздрогнул от мысли, что придётся жить без неё. Его самоуверенность куда-то трусливо отступила, заползла в щёлку, и ему показалось, что он очутился один в незнакомом месте. Куда идти? Как выйти на дорогу?
Оказывается, единственным человеком, который по-настоящему понимал его, была старая, смешная Баваклава. Теперь её нет. Ему захотелось закричать, но он задохнулся от своего отчаяния. Закрыл глаза руками, как делал в детстве, когда в кино показывали что-то страшное, и затаился.
…За стеклянной стеной шёл снег. Сумрачной рекой катил он свои тёмные в белую крапинку волны, превращал улицу в русло, фонари обернулись бакенами, предостерегающими суда от мелей, а люди, шагающие по тротуару, казались водолазами, едва различимыми сквозь мутную толщу.
Волны метели плескались рядом, беззвучно били в стеклянную стену. Что, если они выбьют стёкла дома и вольются в комнату? А может быть, они уже гуляют по родному дому и потому так холодно и горько на душе?
Он подошёл к Сане, который читал «Крокодил», и сказал:
— Сань, я пойду.
— Да куда ты? Борис Иванович сейчас освободится. Поплаваем.
— Я пойду, Сань. Мне надо…
— Что тебе надо?
— Капли… для бабушки.
— Да брось ты! — Саня даже вскочил с места. — Подождёт она свои капли.
— Нет! Она не может ждать! Не может!
Юный Шаров повернулся и быстро зашагал к выходу.
При нём никто никогда не умирал. Он не знал, как поступить в таком случае. И первое время жил как обычно. Включил телевизор, помчался во Дворец водного спорта. Только сейчас он почувствовал, что произошло что-то резкое, болезненное. Он постепенно начал понимать значение смерти.
Он защищался. «Она уснула… Она уснула, — сам себя убеждал юный Шаров. — Она не спала очень долго и отсыпается за всю жизнь. Бывает же, что человек спит год, а то и больше. Летаргический сон…» Он не хотел допускать смерть к Баваклаве. Он обманывал себя — она уснула! — и в этом обмане слились отчаяние и любовь.