Юный Шаров знал, что в верхнем ящике комода хранится обгорелый лоскуток боевого знамени. Его привёз с войны дедушка. Он ворвался в охваченный пламенем блиндаж, где все были убиты прямым попаданием снаряда, и вынес горящее полковое знамя…
Когда мальчик принёс в класс опалённую частичку знамени, ребята с замирающим сердцем разглядывали её и завидовали Шарову. Ведь это его дедушка спас знамя!
А Баваклава никакого знамени не спасала, но в годы войны она выходила своего маленького сына — будущего отца юного Шарова. По ладожскому льду, едва живого, вывезла его из осаждённого Ленинграда, прикрывая собой от фашистских осколков и ледяного ветра. В незнакомой Костромской области работала в колхозе, а после работы ещё косила сено и меняла его на молоко. На кружку молока для сына! Про неё местные говорили: «Ты, Клавдия, хоть и городская, но двужильная!» А она не была двужильной, едва волочила распухшие ноги, но шла. Шла, как солдат идёт в бой. Если б не эта кружка молока, сын бы не вытянул… Отец часто вспоминает корову Милку, которая поила его молоком в голодные военные годы. А юный Шаров пьет молоко не от коровы, а из магазина. Отрезает уголок картонной пирамидки ножницами и пьёт сколько хочет…
Мальчик посмотрел на Баваклаву и подумал: «Как можно так долго не дышать! Не хотеть есть, ничего не видеть и не слышать! Лежать неподвижно». Он вдруг испугался этой неподвижности. И тогда взгляд его упал на старые стенные часы. Две большие латунные гири лежали на полу, а маятник замер… Юному Шарову было настрого запрещено заводить часы, потому что однажды он сорвал гирю и из неё посыпалась дробь. Баваклава долго ползала по полу, собирала дробинки, а он помогал ей, но часть дробинок клал себе в карман…
Сейчас надо было разрушить эту неподвижность! Пусть хоть маятник движется, прищёлкивает, шагает…
Он подошёл к стене, взялся за колечко и потянул цепь. Гиря оторвалась от земли и, как полное ведро из колодца, тяжело поплыла вверх. Мальчик перевёл дух и поднял вторую гирю. Потом легонько подтолкнул маятник — и часы ожили, заходили, торопясь наверстать упущенное время.
Юный Шаров повернул голову. Бабушка спала. Не увидела, как он, вопреки запрету, завёл часы. Не услышала хода часов. Спала…
Мальчику захотелось позвать её: «Вставай! Опоздаешь!»
Куда опоздает Баваклава? Убирать за ним ботинки? Подогревать суп и котлеты? Мыть посуду?
Часы вдруг захрипели, откашлялись и стали бить. Они били гулко и, как показалось юному Шарову, весело. Часы проснулись. Ожили. А Баваклава спала…
И тут юный Шаров совершенно серьёзно подумал, что жизнь в доме остановится, если бабушка не проснётся. Остановится, как часы, у которых кончился завод.
Ему никогда и в голову не приходило, что можно жить без неё. Она была чем-то насущным и вечным, как воздух, вода, хлеб. Она была тем вечным двигателем, который приводил в движение жизнь дома. Отец и мама целый день были на работе, юный Шаров — в школе. А дом жил: в нём варился обед, стиралось бельё, выметался мусор, гладились брюки, чтобы не было пузырей на коленках. Делалось множество больших и малых дел. И всё это — руками бабушки. Сердце Баваклавы не только разгоняло кровь по старым жилам, но и обогревало дом, делало его живым.
Он наклонился над бабушкой и заглянул ей в лицо. Бабушкино лицо было такое же, как всегда. Приветливое. Спокойное. Виноватое.
Виноватое? Может быть, бабушка чувствует себя виноватой, что лежит сложа руки и не может накормить внука, постирать ему белую рубашку и к торжественной линейке погладить красный галстук?
«Не может, — подумал внук, — и никогда не сможет. Никогда».
Никогда. Это обычное слово вдруг налилось свинцовой тяжестью, стало жёстким, ледяным. И чем больше мальчик думал о нём, тем страшнее становилось это слово… Можно подождать день, неделю, год… Несколько лет можно подождать. А если ждать всю жизнь и не дождаться?! Может быть, совсем не ждать? Не ждать, что завтра утром бабушкины руки будут осторожно трясти его за плечи… Кто же поднимет его, если не будет этих рук? Никто, и он будет спать вечно… как Баваклава сейчас?
Когда Шаров не был ещё юным, а был первоклассником — он теперь с усмешкой вспоминал это время, — то начал впервые ставить числа в тетради. Он писал: 1 ноября, 2 ноября, 3 ноября. Так дошёл до двадцатого, до тридцатого. И пошёл дальше: 31, 32, 33, 34… Учительница заметила, остановила его. Сказала:
— Таких чисел не бывает. В ноябре только тридцать дней.