Он очень огорчился. Ему нравилось писать числа всё дальше и дальше.
Придя домой, спросил бабушку:
— Почему не бывает тридцать четвёртое ноября?
— В ноябре тридцать дней, — ответила бабушка, — в декабре будет тридцать один.
— А когда будет тридцать четыре?
— Никогда.
Так он впервые услышал слово «никогда». Он не понял его и про себя подумал: «Когда-нибудь будет… тридцать четвёртое».
Теперь в бабушкиной комнате он снова задумался над трудным значением слова «никогда». Слово наваливалось на мальчика всей своей тяжестью и сливалось с другим таким же трудным словом «бесконечность».
«Всё имеет начало и конец, — рассуждал юный Шаров, — а как же небо? Должен быть у неба конец? Наверное, высокий, тёмный купол, усеянный звёздами, и есть конец неба? А что же за этим куполом? Ещё один купол, побольше?..»
Так он создал свою модель Вселенной. Она напоминала деревянных матрёшек: маленькая вставлялась в большую. Сколько же во Вселенной таких «матрёшек»? Сто? Тысяча? Миллион? Но ведь должна же быть где-то последняя «матрёшка»? А что за последней? Лоб покрылся испариной. Голова гудела. Юный Шаров никак не мог постичь своим умом бесконечность.
Потом он подумал о «чёрных дырах» Вселенной. Эти «дыры», как водовороты, засасывают пролетающие метеориты и лучи соседних звёзд… А один учёный сделал предположение, что «чёрные дыры» — коридоры, ведущие в антимиры. «Мир наоборот». Там время движется назад. И если у нас люди стареют, то в «мирах наоборот»: старые становятся молодыми, потом превращаются в детей, потом… Если бы бабушка побывала в таком мире и вернулась бы помолодевшей!..
Так рассуждал юный Шаров, борясь со страшным «никогда». Он закрывал глаза. Тёр ладонью лоб. Пыхтел, будто поднимал тяжесть. Потом его взгляд упал на пузырёк с глазными каплями, и он неожиданно заплакал.
Всю жизнь он обвинял других: родителей, учителей, товарищей… Но больше всех доставалось Баваклаве. Прикрикивал на неё, грубил. Надувался, ходил недовольным. Сегодня он впервые взглянул на себя со стороны, другими глазами. Какой он, оказывается, чёрствый, грубый, невнимательный. Опаздывал, а то и вовсе не заходил в аптеку. Вот и сегодня принёс свежие капли с опозданием.
Зазвонил телефон. Юный Шаров вздрогнул. Морщась, как от боли, нехотя побрёл к телефону. Трубка показалась ему непривычно тяжёлой.
— Я слушаю.
— Клавдию Ивановну можно?
Этот голос, бодрый и весёлый, донёсся из другого мира, где никто не умер, где всё в порядке. У мальчика не хватило сил сказать то, что есть. Он мучительно думал, как избежать налитого болью слова «умерла».
— Что ты молчишь? — послышалось в трубке.
— Её нет, — выдавил из себя юный Шаров.
— А когда будет?
— Никогда…
— Ты невежа, — послышалось в трубке, и сразу би-би-би…
Весёлый, благополучный мир отключился, умчался вдаль, весело бибикая.
«Она умрёт, когда её забудут, но пока хоть одно сердце помнит её, она жива», — неожиданно подумал мальчик. Эти слова сами всплыли в памяти. Память бросила их ему, как спасательный круг. Она жива! Её жизнь зависит от него, от его сердца.
Он должен жить не только для того, чтобы ходить в школу, гонять на коньках, смотреть по «телеку» хоккей. Он должен жить, чтобы не пропустить самого главного — заводить часы в бабушкиной комнате и хранить лоскуток полкового знамени. Он должен жить, чтобы нести людям то, чему его незаметно научила Баваклава.
Жить для людей.
