- Не будет покорности! Кто с Великим Моурави под одним небом прожил, тот не знает смирения! - Павле нахохлился, как орел.
- Я не о смирении говорю, дорогой Павле, а об умном способе сохранить если не богатство, то хоть замок в целости.
- Уже сохранили! - затрясся от смеха прадед Матарса, подмигнув друзьям. - Зайди, друг, в замок: долго не засидятся в нем незваные гости!
- Занозу им в спину! - от всей души пожелал дед Димитрия.
- Лучше ниже! - уточнил прадед Матарса.
Раскатистый хохот огласил берег реки. Нет, здесь никто не покорится!
- А со скотом как? - Гогоришвили подыскивал доводы умерить пыл воинствующих ностевцев.
- Со скотом? Тоже так, - усмехнулся муж Вардиси. - Половину в горах скрыли, как от врагов; многие стада к родителям "барсов" угнали. К тебе, дорогой Заур, тоже отправили, - наверно, другой тропой скакал, потому не встретил, - под общий гогот закончил седеющий зять Эрасти.
- Все же хоть немного рогатых оставили? - забеспокоился Гогоришвили.
- Почему не оставили? Как может дом без скота жить? Я себе взял трех хвостатых овец, стареющую корову и двух коз. Что делать, Саакадзе давно Носте покинул, кто раньше много имел, на здоровье скушал, а кто мало совсем бедным остался. Вот бабо Кетеван до последней курицы отправила к отцу Элизбара и такое целый день кричала: "Чтобы птиц, выкормленных при Георгии Саакадзе, поедали враги? Пусть я раньше ослепну!.." Тут все женщины ее одобрили. Сейчас чуточку жалеем, ни одной индюшки не сохранилось, чтобы тебя, дорогой гость, сациви накормить.
- Сациви тогда угостим, когда наш Георгий вернется и тупой шашкой, как гусей из огорода, выгонит непрошеных владельцев.
- К вам такое слово, - осторожно начал Гогоришвили. - Наш Георгий не только оружием побеждал, больше умом. Если ум тоже спрятали, как куриц, плохую услугу окажете Великому Моурави. Царские посланцы обрадуются и совсем непокорных уничтожат.
- Как уничтожат? Убьют? - изумился прадед Матарса.
- Почему убьют? Другое придумали: всех ностевцев по разным царским селениям раскидать. Подумайте, всю жизнь вместе были, а за непокорность друг может друга больше не встретить.
Безмолвие сковало берег, тяжелое, как ледяная глыба. Пожухли яркие переливы красок, придававшие только что горам, раке и долине очарование безоблачного дня, и тягучая серая муть, словно растворив голубоватые крутосклоны, застлала даль.
Дед Димитрия с ужасом почувствовал, как призрачны мечты и жестока явь. "Уйти от всего, что с детства стало душою! Перестать дышать воздухом, неизменно чистым, как родник! Уйти от прадеда Матарса! Лучше..." Дед Димитрия прижал к губам ладонь, словно боялся, что вот-вот вырвется стон и выдаст самое сокровенное. Он смотрел - и не узнавал знакомые, дорогие лица. Искаженные страхом и отчаянием, они словно поблекли в туманах осени, уже далеко... далеко за пределами не только Носте, но и... всей земли.
Гогоришвили окинул взглядом берег, встревоженных ностевцев и подумал: "Упаси, иверская, подсказать врагам то, что немыслимо! Нет страшнее казни для ностевцев, чем разъединить их", - и ободряюще вслух сказал:
- Если с почетом встретите, все останется по-старому. Что делать, на их дворе сейчас праздник, у них зурна играет. Но придет время, они будут думать, как сохранить... нет, не скот, на такое мы не польстимся, - жизнь как сохранить; хоть и подлую, а все же свою... жаль будет терять.
Долго поучал ностевцев Гогоришвили. Уже солнце, как огненное колесо, скатывалось по синей тропе, цепляясь за мимолетное облачко, как за придорожную кочку, когда кто-то вспомнил, что гость еще не ел с дороги и не отдохнул.
Но не пришлось Гогоришвили отдохнуть сразу. Едва оставил он берег реки и вслед за стариками свернул на уличку, затененную чинарами, как услышал громкий разговор. Возле калитки дома Иванэ, скрытой зарослями, кто-то молил, кто-то взволнованно выговаривал.
- И серебряный браслет не нужен! Ты убил у меня вкус к украшениям.
- Постой, Натэла, хорошо, все на берегу, иначе куда от стыда глаза скрыть? - укоризненно покачивал головой Иванэ. - Мужа у порога томишь, почему в дом не зовешь?
- В дом?! А детям что скажу? С какой войны их отец вернулся? С каким врагом дрался? Почему встревожить детей должна? Пусть раньше искупит вину перед Моурави, потом пристроится к очагу.
- Натэла! Натэла! - застонал Арсен, папахой проводя по глазам. - За что ранишь? А в Лихи другие иначе жили, только я один виноват? Разве мою грудь не теснит отчаяние? Где мой дом, жена, дети? Почему, как нищий, стою у порога?
- А ты что, как победитель, хотел на мутаках возлежать? - Натэла захохотала, и вдруг злобно: - Не хочу учить тебя, что надо сделать, чтобы очаг для тебя радостно горел. А пока не попадайся ни в лесу, ни в долине, ни во сне, ни наяву.
- Натэла, а я что, не знаю, что делать? Или четыре раза не скакал к Моурави? Говорит, лиховцев к себе не беру. Даже просьба благородного Даутбека Гогоришвили не помогла... Если так, то лучше с горы мне вместе с конем свалиться!
- Эге, какой храбрый, - весело сказал Гогоришвили, раздвинув кусты шиповника, приятно взволнованный, что произнесли имя сына. - Даутбек тебе не помог, а его отец непременно поможет. Оставайся здесь до прибытия князя Палавандишвили, затем - к Моурави от меня почетным гонцом, все расскажешь, что увидишь здесь. Ну, Иванэ, угощай гостей!
И, подтолкнув Арсена к двери, вошел за ним в дом обрадованного Иванэ, сопровождаемый гурьбой старых, средних и молодых дедов.
Принимая от раскрасневшейся Натэлы рог с вином, отец Даутбека пожелал этому очагу ни при каких испытаниях не распылять семьи: зола - золой, кровь - кровью.
Осушая роги, деды согласились: что правда, то правда.
- Семья, Натэла, - продолжал Гогоришвили, указывая на деда-бодзи, - это столб, на котором держится наша жизнь. И долг женщины - сохранять очаг, сохранять отца детям, мужа себе. Иначе, что бы ни делала, все в полцены пойдет.
Пьяный от счастья, Арсен в этот миг понял, что достиг перевала своей судьбы, позади черный туман ошибок, впереди свет зари надежды. И он мысленно выхватил из ножон кинжал и поклялся на его стали жизнь отдать за Моурави, за азнаурское сословие.
А довольный отец Даутбека думал: "Вот семью спас, и это хорошо". Он знал, что по приезде в Носте Натэла собрала девушек и обучала их верховой езде: брать на галопе двойную изгородь и рубить на ветру лозу, утверждая, что конь помог ей обрести уверенность в своей силе, помог защитить женскую честь.