– Отчего же здесь огня нет, – говорил он входя, – какая скотина!.. Больная собака лежит, а огня нет: чутье тупое, зрение слабое, она воды не найдет в потемках либо упадет, наткнется на что-нибудь.
Собака лежала на той самой кушетке, на которой умер благодетель Рыбинского. Он подошел к ней. Тальма полураскрыл загноившиеся глаза и сделал слабое движение хвостом.
– Милый Тальмушка… Посмотри, Яков, ведь он узнал меня.
– Узнал-с… – отвечал Яков жалобным голосом.
– Ах ты сокровище мое, дорогой мой!.. Нет, нос горяч, глаза гноятся и мутны… А что, задом слаб?
– Очень слаб: стоять не может, так из стороны в сторону его и кидает.
– Ну а эти припадки были: кружится или нет?
– Были, только много легче и пены бьет меньше… Этим-то лучше.
– Дай Бог. Да как, братец, ты здесь серой-то навонял: тяжелой какой воздух, точно при покойном дядюшке… Хоть бы форточку открыл.
– Открыть-то бы можно, да как бы не простудить хуже…
– И то дело… Тальмушка!.. Милый… Неужели он издохнет?
– А Бог милостив: может, и оживет.
– А как похудел-то?
– Пищи-то ничего нет, сударь… Ничего не принимает.
– Эка жалость!.. Ну, Яков, коли выздоровеет Тальма, – пятьдесят рублей тебе дам, а издохнет – ну, смотри, на меня не пеняй… Сам жизни не рад будешь.
– Да, кажется, уж старания моего, так право, ровно за родным сыном хожу… Ото всей души стараюсь.
– Стараетесь вы, анафемы!.. Знаю я вас: в карты играет, а огня нет у больной собаки. Зажги лампу, да покрой его потеплее… Нет, не перенесет, кажется…
Последние слова Рыбинский произнес с искренним огорчением, махнул рукой и вышел из кабинета.
Яков злобно и презрительно посмотрел вслед ему, потом с досадой бросил на собаку теплое одеяло.
– Хоть бы комнату-то другую выбрал… комната-то покойником пахнет… – проговорил он про себя и, не договоривши мысли, боязливо оглянулся вокруг.
Рыбинский из кабинета прошел в одну из отдаленных внутренних комнат. В ней было несколько красивых горничных девушек. Все они, при входе барина, бросились к нему с выражением радости.
– Ну, ну, пожалуйста, без восторгов! – сказал он, садясь. – Я сегодня расстроен… Тальма ужасно плох… Параша, поди сюда…
Последние слова относились к черноглазой, беленькой, румяной, свежей девочке лет семнадцати, с лукавым и несколько наглым взглядом. Она подошла.
– Слушай: ты должна сегодня плясать по-цыгански, и плясать так, чтобы я остался доволен. Ко мне приехали гости, я нахвастал тобой, смотри же, не ударь лицом в грязь… Если удивишь всех, на платье подарю, а то, смотри, рассержусь… Слышишь?
– Слышу-с!.. – отвечала Параша, бойко и прямо смотря в глаза барину. – Уж коли нахвастали, так покажу себя…
– Молодец-девка… Поцелуй меня…
Параша страстно обвила руками шею барина и прильнула к его лицу своими розовыми губами, не переставая смотреть ему в глаза.
– Огонь, шельма… – проговорил Рыбинский, улыбаясь. – Поди же оденься… Да послушай: тут у меня есть один дворянинишко: его сейчас ты узнаешь, такой из-рыжа, харя глупая и одет скверно… Вскружи ты ему голову, пожалуйста…