Но вот летом — он сам себе хозяин. Еще в мае Ромкина мать, агроном пригородного совхоза, перебралась на жительство до осени в Лощинино — на одну из дальних ферм. Правда, в субботу или в воскресенье она наведывалась домой, да и двоюродная сестра Таня изредка заглядывала к Ромке. И тут ничего не поделаешь: приходилось мириться с такими незначительными неудобствами. Зато все остальные дни недели Ромка чувствовал себя вольной птицей.
И в мае, после отъезда матери, он решил непременно этим летом начать закалять волю. Кто знает, не случится ли так, что в самом недалеком будущем не кто-нибудь, а он, Роман Мирошкин, и будет первым астронавтом, открывателем новых звездных миров? А почему бы и нет?
Ромка включил электроплитку, поставил на нее чайник и вышел на крыльцо.
Удивительное дело: всего лишь начало седьмого, а веселое, жадное до работы солнце уже поднялось. Неоглядное небо, за ночь словно старательно промытое, пока еще было скучающе пустынно: ни бездумного облачка, ни парящего над головой орла. Зато на земле — в полном разгаре хлопотливая жизнь.
У невысокого заборчика, в зарослях «дедовой бороды», затаился рыжий полосатый кот — Ромка хорошо видел его расстелившийся по земле тонкий веревочный хвост. Кот караулил стайку воробьев, гомонивших, как первоклассники, рядом с дровяным сараем.
А на соседнем дворе, у Пузиковых, раскудахталась курица. «Ка-ак кудах! Ка-ак кудах!» — оповещала мир хлопотливая несушка о появившемся в гнезде розовато-белом, совсем еще теплом яичке.
Но больше курицы был взволнован этим событием голенастый черный петух с кроваво-алым стоячим гребнем. Вспрыгнув на березовую жердинку заборчика, он пыжился, вытягивал шею и хрипло горланил, стремясь перекричать свою подружку:
«К-к-ко! К-к-ко!»
Казалось, у петуха испортился в горле заводной механизм и он никак не может остановиться.
Ромка еще раз глянул из-под руки на солнышко, на расходившегося петуха и улыбнулся широко, простодушно.
Теперь, когда он окончательно очнулся ото сна, можно приступить к зарядке. Но даже во время наклона туловища, приседаний, прыжков и всяких других хитроумных упражнений Ромка не переставал думать о своих чертежах, о загадочно темной туманности «Лошадиная голова», схему которой он собирался сегодня скопировать из библиотечной книги по астрономии.
«Раз, два! Раз, два! — отстукивал Ромка по крыльцу пятками. — Раз, два! Раз, два! Голова, голова, для чего ты мне дана? Голова, голова, для чего ты мне дана?»
Он спрыгнул на землю и целых десять раз пробежал по тропинке от калитки до погреба и обратно, распугав всех воробьев, а заодно с ними и полосатого кота с веревочным хвостом.
Наконец упражнения закончены. Глубокий вздох, глубокий выдох. Еще раз. И еще раз. Теперь все, точка!
Схватив полное ведро воды, ночевавшее на скамейке у сеней, Ромка приподнял его над головой и, не раздумывая, опрокинул. Холодная вода обожгла тело огнем. На долю секунды обмерло сердце. Но вот проворные светлые ручейки сбежали к ногам, и Ромка, тараща глаза, блаженно ухнул. А потом льняным полотенцем с остервенением растирал покрывшуюся пупырышками фиолетово-черную, как у негра, кожу, растирал до красноты.
Заявится зима, он и зимой не прекратит эти свои утренние обливания холодной водой. Так закалит организм, так закалит, что все болезни будут отскакивать от него, точно футбольный мяч от забора.
Тут Ромка вспомнил про чайник. Вспомнил и опрометью помчался на кухню, размахивая над головой мокрым полотенцем. А чайник уже не на шутку разбушевался. Из его длинного носика, задорно приподнятого кверху, вырывались, сердито пофыркивая, горячие струйки пара. Но особенно бойко вела себя эмалированная крышка: она так плясала, так плясала, что вот-вот, казалось, подпрыгнет до потолка.
— Ну хватит, хватит кипятиться, — сказал успокаивающе Ромка и выключил плитку.
И чайник его послушался. Он сразу умерил пыл, а через минутку-другую, пока Ромка размешивал в миске с молоком крутую, комковатую кашу, и совсем затих.
Вдруг Ромка весь насторожился. У Пузиковых кто-то громко насвистывал веселую песенку. Может, это квартирант?
Миг — и Ромка снова на крыльцо. Так и есть. На веранде стоял, застегивая белый китель, штурман с пассажирского катера «Москвич». На парне все сверкало: и лакированный козырек фуражки, и золоченая кокарда, и пуговицы, и ботинки. Можно было подумать, что даже упругий, гладко отутюженный китель тоже излучал необыкновенное праздничное сияние.