— Табачку нешто нам понюхать? — говорит он, подставляя бабам свою табакерку. Бабы нюхают и чихают. Дед приходит не описанный восторг, заливается веселым смехом и кричит: Отдирай, примерзло! Дают понюхать табаку собакам. Каштанка чихает, крутит мордой и, обиженная, отходит в сторону. Вьюн же из почтительности чихает вертит хвостом. А погода великолепная. Воздух тих, прозрачен свеж. Ночь темна, но видно всю деревню с ее белыми кры- шами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посеребренные инеем, сугробы. Все небо усыпано весело мигающими звездами, Млечный путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потер ли снегом ...
Ванька вздохнул, обмокнул перо и продолжал писать:
«А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул. А на неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Под - мастерья надо мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьет чем попадя. еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают. А спать мне велят сенях, а когда ребятенок ихний плачет, вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру...» Ванька покривил рот, потер своим черным кулаком глаза всхлипнул. «Я буду тебе табак тереть, — продолжал он, — богу молиться, а если что, то секи меня, как Сидорову козу. А ежели думаешь, должности мне нету, то Христа ради попрошусь приказчику сапоги чистить али заместо Федьки подпаски пойду. Дедушка милый, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было пешком на деревню бежать, да сапогов нету, морозу боюсь. А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и обиду никому не дам, а помрешь, стану за упокой души молить, все равно как за мамку Пелагею. «А Москва город большой. Дома все господские и лошадей много, а овец нету и собаки не злые. Со звездой тут ребята не ходят и на клирос петь никого не пущают, а раз видал одной лавке, на окне крючки продаются прямо с леской и на всякую рыбу, очень стою- щие, даже такой есть один крючок, что пудового сома удержит. И видал которые лавки, где ружья всякие на манер бариновых, так что небось рублей сто кажное ... А мясных лав как и тетерева, и рябцы, зайцы, а в котором месте их стреляют, про то сидельцы не ска- зывают. «Милый дедушка, когда господ будет елка с гостинцами, возьми мне золоченый орех и зеленый сундучок спрячь. Попроси у ба рышни Ольги Игнатьевны, скажи, для Ваньки». Ванька судорожно вздохнул опять уста вился на окно. Он вспомнил, что за елкой для господ всегда ходил лес дед и брал собою внука. Веселое было время! И дед крякал, мороз крякал, а глядя на них, и Ванька крякал. Бывало, прежде чем вырубить елку, дед выку- ривает трубку, долго нюхает табак, посмеивается над озябшим Ванюшкой Молодые елки, окутанные инеем, стоят неподвижно ждут, которой из них помирать. Откуда ни возьмись, по сугробам летит стрелой заяц Дед не может, чтоб не крикнуть: — Держи, держи... держи! Ах, куцый дья вол! Срубленную елку дед тащил господский дом, а там принимались убирать ее Больше всех хлопотала барышня Ольга Игнатьевна, любимица Ваньки. Когда еще была жива Ванькина мать Пелагея и служила господ в горничных. Ольга Игнатьевна кормила Ваньку леденцами от нечего делать выучила его читать, писать, считать до ста и даже танцевать кадриль. Когда же Пелагея умерла, сиротку Ваньку спровадили людскую кухню деду, а из кухни в Москву, к сапожнику Аляхину «Приезжай, милый дедушка, — продолжал Ванька, — Христом богом тебя молю, возьми меня отсюда. Пожалей ты меня, сироту несчастную, то меня все колотят, и кушать страсть хочется, скука такая, что сказать нельзя, все плачу. намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой ... А еще кланяюсь Алене, кривому Егорке и кучеру, гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жуков, милый дедушка, приезжай». Ванька свернул вчетверо исписанный лист вложил его в конверт, купленный накануне за копейку Подумав немного, он обмокнул перо и написал адрес:
НА ДЕРЕВНЮ ДЕДУШКЕ
Потом почесался, подумал прибавил: «Константину Макарычу». Довольный тем, что ему не помешали писать, он надел шапку и, не набрасывая на себя шубейки, прямо в рубахе выбежал на улицу Сидельцы из мясной лавки, которых он рас спрашивал накануне, сказали ему, что письма опускаются почтовые ящики, из ящиков развозятся по всей земле на почтовых тройках пьяными ямщиками звонкими колокольцами. Ванька добежал до первого почтового ящика и сунул драгоценное письмо щель Убаюканный сладкими надеждами, он час спустя крепко спал Ему снилась печка. На печи сидит дед, свесив босые ноги, и читает письмо кухаркам Около печи ходит Вьюн и вертит хвостом ...
БЕЛОЛОБЫЙ
Голодная волчиха встала, чтобы итти на охоту. Ее волчата, все трое, крепко спали, сбившись кучу, и грели друг друга. Она об лизала Был их уже и пошла. весенний месяц март, но по ночам деревья трещали от холода, как в декабре, едва высунешь язык, как его начинало сильно щипать. Волчиха была слабого здоровья, мни тельная; она вздрагивала от малейшего шума и все думала о том, как бы дома без нее кто не обидел волчат. Запах человеческих и лошадиных следов, пни, сложенные дрова и темная унавоженная дорога пугали ее; ей казалось, будто где-то за деревьями воют за лесом потемках собаки. стоят люди и Она была уже не молода и чутье у нее осла бело, так что, случалось, лисий след она при- нимала за собачий иногда даже, обманутая чутьем, сбивалась дороги, чего нею ни когда не бывало молодости. По слабости здоровья она уже не охотилась на телят й крупных баранов, как прежде, уже далеко обходила лошадей жеребятами, питалась одною падалью; свежее мясо ей приходилось кушать очень редко, только весной, когда она, набредя на зайчиху, отнимала нее детей или забиралась к мужикам в хлев, где были ягнята. верстах четырех от ее логовища, почто вой дороги, стояло зимовье. Тут жил сторож Игнат, старик лет семидесяти, который все кашлял -и разговаривал сам собой; обыкновенно ночью он спал, а днем бродил по лесу с ружьем-одностволкой и посвистывал на зайцев. Должно быть, раньше он служил механиках, потому что каждый раз, прежде чем остановиться, кричал себе: «Стоп, машина!» прежде, чем пойти дальше: «Полный ход!». При нем находилась громадная черная собака неизвестной породы, по имени Арапка. Когда она забегала далеко вперед, то он кричал ей: «Задний ход!» Иногда он пел и при этом сильно шатался часто падал (волчиха думала, что это от ветра) и кричал: «Сошел с рельсов!» Волчиха помнила, что летом и осенью около зимовья паслись баран и две ярки, и когда она не так давно пробегала мимо, то ей послышалось, будто хлеву блеяли. И теперь, подходя к зимовью, она соображала, что уже март и, судя по времени, в хлеву должны быть ягнята непременно. Ее мучил голод, она думала о том, с какою жадностью она будет есть ягненка, и от таких мыслей зубы у нее щелкали и глаза светились потемках, как два огонька. Изба Игната, его сарай, хлев и колодец были окружены высокими сугробами. Было тихо. Арапка, должно быть, спала под сараем. По сугробу, волчиха взобралась на хлев и стала разгребать лапами мордой соломенную крышу. Солома была гнилая и рыхлая, так что волчиха едва не провалилась; на нее вдруг прямо в морду пахнуло теплым паром запахом навоза овечьего молока. Внизу, почувствовав холод, нежно заблеял ягненок. Прыгнув дыру, волчиха упала передними лапами и грудью на что-то мягкое теплое, должно быть, на барана, и в это время хлеву что-то вдруг завизжало, залаяло и залилось тонким, подвывающим голоском, овцы шарахнулись к стенке, и волчиха, испугавшись, схватила что первое попалось зубы и бросилась вон . Она бежала, напрягая силы, это время Арапка, уже почуявшая волка, неистово выла, кудахтали зимовье потревоженные куры, Игнат, выйдя на крыльцо, кричал: — Полный ход! Пошел свистку! И свистел, как машина, и потом — го-го-го-го! И весь этот шум повторяло лесное эхо. Когда мало-помалу все это затихло, волчиха успокоилась немного и стала замечать, что ее добыча, которую она держала зубах и волокла по снегу, была тяжелее и как будто тверже, чем обыкновенно бывают эту пору ягнята; и пахло как будто иначе слышались какие-то странные звуки Волчиха остано- вилась и положила свою ношу на снег, чтобы отдохнуть и начать есть, вдруг отскочила отвращением. Это был не ягненок, а щенок, черный, с большой головой на высоких ногах, крупной породы, таким же белым пят ном во весь лоб, как у Арапки. Судя по манне- рам, это был невежа, простой дворняжка.