Кроме того, в этой связи, отец рассказал мне кое-что незадолго до своей смерти: однажды рано утром он собирался на работу. По улице шли Миккель Ревехале и двое его сыновей в процессии, знакомой всем в Янте. Сначала шел сам Миккель Ревехале с длинной трубкой во рту и руками в карманах брюк. За ним шли мальчики, восьми и десяти лет соответственно, тяжело нагруженные рыболовными снастями. Было холодно, и Миккель шел длинными шагами, чтобы согреться, а мальчикам было трудно за ним угнаться. Он пришел в ярость, развернулся и от души отхлестал каждого из них. «А теперь, черт вас побери, шагом марш!»
Именно тогда отец начал действовать! «Это вы заслуживаете порки от этих ваших маленьких кормильцев», — сказал он. «Но они еще не справляются с этой работой — так что предоставьте это мне, чтобы я дал вам почувствовать, что вас ждет!»
И с этим словами он как следует врезал Миккелю Ревехале…
Ничто не могло шокировать меня больше. Неужели мой отец сделал такое? Затем, видя мое изумление, он самозабвенно добавил: «Но, конечно, на улице больше никого не было. К счастью никто не видел этого».
Так вот почему Олав так любил моего отца! Значит, именно отец объяснил ему, кто на самом деле является кормильцем семьи! После этого Олав стал брать пример с Вильгельма Арнакке.
В этом и заключалась тайна его ненависти к отцу, в том, что, несмотря на кровные узы, существовавшие между ними, он выступил против собственного отца. Для Миккеля Ревехале было счастьем, что он умер вовремя, потому что в противном случае он наверняка закончил бы свою жизнь в образе старика, вынужденного ходить со снастями за спиной, когда его сын Олав Виллингспройт вздумает отправиться на рыбалку.
Миккель Ревехале и его сын — это была просто другая версия моего деда и отца. Узнал ли Вильгельм Арнакке что-то от своего собственного отца, когда взглянул в лицо Миккеля Ревехале?
МОЛНИЯ, ЛОШАДЬ, И СМЕРТЬ
Однажды разразилась гроза, и часто я видел всю свою юность под тем же черным небом. В середине дня стемнело, птицы замолчали, куры ушли на насест. Не было ни малейшего дуновения ветра. Люди говорили приглушенными голосами. Богу Отцу было что сказать Янте в тот день.
Темнота усиливалась. Я стоял на дороге, по которой группа мужчин вела лихого жеребца с блестящей шерстью. Когда они были прямо перед нашим домом, молния ударила в землю с такой синей и ослепительной вспышкой, что я упал на колени… Когда я пришел в себя, то сразу же услышал звуки страшной суматохи; всего в нескольких шагах от нас мужчины дико кричали. И тут раздался еще один звук — да не услышу я его больше никогда! Это кричал жеребец. Он рвался освободиться от своих похитителей, понесся галопом и исчез. Раздался раскат грома. Я завыл от страха, ведь я был таким жалким и маленьким. Мама выскочила на улицу, подхватила меня и поспешила обратно в дом, держа меня под мышкой. В дверях она остановилась и вздохнула: «Господи Иисусе!»
Из-под ее руки я увидел страшное зрелище. На улице лежала одна из задних ног жеребца, обгоревшая по бокам. Отрезанная плоть была черной и сухой, никаких следов крови. В разгар бури, которая теперь разразилась с полной яростью, стоял ужасный гул; молнии метались по всему небу и падали на землю образуя узоры на пылающих деревьях. И гром! О Боже, как я плакал! В течение всего нескольких минут белые молнии рассекли тьму сразу в трех, четырех, пяти местах.
Люди с винтовками отправились на поиски коня, и через несколько часов, в паре милях от города, они всадили пулю в мозг трехногого жеребца. Но эта удивительно реалистичная нога, лежащая посреди дороги…! Воспоминание о ней заставило меня содрогнуться даже по прошествии долгих лет.
В спальне дома одна из моих тетушек лежала больная, и в тот же день она умерла. Но уже утром доктор сказал, что ее время пришло. Мне тогда было около трех-четырех лет. Тетя была очень добрая; она давала мне кусок сахара каждый раз, когда я приходил к ней после неприятностей с мамой. Однажды она дала мне две копейки. Их я спрятал в маминой швейной машинке в таком месте, что их нельзя было заметить работая на ней. У тетушки была канарейка, которую я дразнил, когда ее не было дома. Потом мне вдруг сказали, что она умерла во время грозы и что я больше никогда не смогу подняться к ней в комнату.
Я сидел на диване рядом с маленькой дочкой моей тети. На ней была накидка с меховым воротником. Затем Оле Смед спустился по лестнице и прошел через весь дом с телом, перекинутым через плечо. Оно было завернуто в простыню, которая скрывала его от глаз, и было жестким, как доска.