Это произвело на нас глубокое впечатление. Мы боялись Розенвинга, но не ненавидели его. Он был превосходным преподавателем по той причине, что никогда не позволял себе загнать себя в какой-либо педагогический угол.
МАСТЕР ИВЕРС И ТРУС
Но это было иначе с другим из моих преподавателей. Сказать, что я его ненавидел, было бы не совсем точно. Единственное, в чем я уверен, так это в том, что я его любил. Я понимаю, что в этой статье я предстаю как некий проблематичный джентельмен, и, скорее всего, я ненавидел только тех, кого любил, никогда не зная, какой из двух элементов преобладает. Уже в пятнадцать лет я сформировал некие смутные теории о том, что ненависть и любовь идентичны, вместе представляют собой нечто вроде песочных часов, которые можно перевернуть по желанию, причем песок в одном конце — любовь, в другом — ненависть. Людей, которые нравятся, можно ненавидеть, или любить, или и то, и другое.
Этого человека звали Иверсен. Он вел у нас зоологию, которая была моим любимым предметом, и был великолепным лектором. Воспоминания о моей привязанности к нему до сих пор вызывают во мне эмоции, но последствия моей привязанности было трудно пережить.
Мы играли в грабителей на школьном дворе, и я убегал со связанными за спиной руками. Я споткнулся и, будучи не в состоянии остановить падение руками, со всей силы ударился головой. Я почувствовал, что с моей головой что-то не так, кроме внешних царапин, но все равно пошел домой один. За дверью я упал и не приходил в сознание целую неделю. В то время мне было одиннадцать лет.
В тот день Иверсен исполнял обязанности директора детской площадки, и, возможно, он получил выговор. Во всяком случае, с того дня он был настроен против меня, и впоследствии часто нападал на меня с грубыми оскорблениями. Таких слов он никогда раньше ни к кому не применял. Он также ударил меня. Но хуже всего было то, что слова, которые он использовал, исходили от этого человека, который был единственным учителем, заинтересовавшим меня в школе. У него никогда не было более внимательного ученика. Моя страсть к естественной истории — это отдельная тема.
В частности, был один ярлык, который он вечно вешал на меня — Трус! И он называл так меня при самых неподходящих обстоятельствах. Он очень хорошо знал, как это больно. Я и по сей день не могу понять, как на часовом уроке природоведения мальчик мог доказать свою трусость. С замиранием сердца я сидел и ждал, когда он снова назовет меня этим именем. И он никогда не подводил. Не потому ли, что он однажды я испугал его и потом он возненавидел меня за это — возненавидел себя за это? Он всегда давал мне хорошие советы по поводу моей коллекции насекомых. Но я никогда больше не обращался к нему.
Когда он входил в комнату, я прятался за мальчика, стоявшего передо мной, или просто не поднимал взгляда. Я дрожал в его присутствии. Я мало что понимал, только то, что ситуация была крайне неприятной.
Этот опыт глубоко врезался в мое сердце. Память о нем продолжает преследовать меня.
Затем наступил день на корабле, посреди Атлантики; штормило, а мы шли под легким парусом. Парус уже давно убрали, но закрепили его, как я полагаю, неправильно. Он соскользнул с реи, и не успел я до него добраться, как он выскочил. Это было трудное и рискованное дело; полотнище было мокрым и хлопало, как какая-то гигантская птица. Судно качалось, как проклятое. Я пробивался наружу в этом проклятом вихре паруса, который бил по мне со всех сторон, умудрился вывихнуть левое запястье и после этого не стоил и прокисшей селедки. Но сдаться? Нет, это было невозможно, и по целому ряду причин. Во-первых, я не хотел сдаваться; во-вторых, я был в ярости от этого несчастного паруса; и, в-третьих, меня бы все равно снова загнали наверх. Но четвертая, самая серьезная причина заключалась в том, что, взглянув вниз, и там, далеко внизу, на палубе корабля, наполовину погруженного в воду и пробивающего себе путь в злую погоду, я увидел своего старого учителя Иверсена! Значит, он назвал меня трусом?!!
Не следовало ожидать, что кто-то поблагодарит меня за мои усилия. Боже правый, нет! Это было бы сущим безумием со стороны капитана. Я просто выполнял свой долг моряка. Я не получил ни единого слова похвалы. Но когда под моими ногами снова оказалась качающаяся палуба, и я все еще был в некотором восторге от своего путешествия на крыше, капитан подошел ко мне и сказал: «Может быть, вы хотите сменить Лауритса у штурвала?».
Форма этой команды — «Возможно, вы захотите» — была пером, которое он воткнул в мою шапку. И когда я спустился к ужину в тот вечер, повар посмотрел на меня как мужчина на мужчину. Без документов я был записан в команду Канаде. До этого случая мои товарищи долгое время питали сильные сомнения в том, что я во всех отношениях моряк; до этого у них не было никаких оснований считать меня таковым.