Олин, вместе с Петрусом, была злым гением тех лет. Она вечно рассказывала про нас сказки: мы игнорировали ее на улице, не снимали перед ней шапки. Часто она говорила чистую ложь. Она происходила из типичного дома Янте; она была помешана на власти, и здесь у нее был шанс.
Иногда она говорила правду. Но это факт: Я не смел смотреть в ее сторону, потому что боялся ее вызывающего взгляда. Я краснел как огонь и едва мог устоять на ногах всякий раз, когда должен был снять перед ней шапку. Многое зло, возможно, так и осталось бы дремать в колодце и не вышло бы наружу, чтобы придать жизни столь отвратительный оттенок, если бы не существовало это злое создание. Была ли она злой? Я не знаю и даже с трудом верю, что она была таковой. Что такое зло, в самом деле? Но она была жесткой и кислой в нашем доме. И мама после ее ухода либо плакала, либо ругала нас, либо и то, и другое. Олин сделала многое, чтобы окрасить мое детство в серые тона. Она мстила одним домочадцам за все то, от чего сама страдала от других. А разве не в этом суть зла? На протяжении всего детства я боялся и ненавидел Олин, как никого другого. Сейчас я вижу перед собой ее лицо отчетливее, чем лицо любого другого человека, включая мою мать. Олин вечно пылала от возмущения по тому или иному поводу. На подбородке у нее было пятно, она запрокидывала голову и плотно сжимала губы. Она никогда не произносила ни одного дружеского слова. Невозможно представить себе более отвратительного человека, если смотреть на него глазами ребенка.
Когда Петрус и Олайн отсутствовали, всегда наступало чувство облегчения, хотя тирания других моих братьев была достаточно суровой. К каждой новой ситуации я подходил с неуверенностью, граничащей со смертельным страхом, а способность некоторых людей вести себя естественно была для меня недостижимым идеалом. Когда я впервые оказался в большом городе, я крался, прижимаясь к зданиям, по самым темным улицам, какие только мог найти, как сумасшедший, еще четыре года назад для меня было физически невозможно войти в ресторан, если рядом с дверью не было свободного столика.
Существует культура богословов, приверженцы которой утверждают, что объяснение такого поведения ясно как день: это совесть. Но даже это, при ближайшем рассмотрении, не упрощает вопрос для человека, требующего определения совести. Другое дело, если совесть действительно каким-то образом причастна, тогда искать объяснение следует поменяв элементы местами следующим образом: Я лишил себя жизни, потому что меня мучила совесть.
«Пожалеешь розги — испортишь ребенка» — такова была доктрина тети Дагни. Послушание! Педагог требует послушания. Ни один из них никогда не узнает, что ворота Сказочной страны широко открыты для того, кто приходит с улыбкой. Возможно, это неправильно, когда семилетний ребенок говорит: «Закрой рот!» своему отцу. Но я бы предпочел, чтобы этот ребенок, более или менее весело, сказал мне закрыть рот в моем присутствии, чем чтобы он думал обо мне плохо и плевал в за спиной мне вслед. Когда он четко говорит: «Заткнись!», по крайней мере, появляется возможность попросить ребенка быть более сдержанным в выражениях. А когда ребенок задает мне вопрос, можно ли застрелить собственного отца, это дает мне возможность донести до него мысль о том, что нужно искать менее жестокие средства и, более того, что это было бы противозаконно — точно так же, как я не имею права стрелять в тебя, мой мальчик! Я ни разу не осмелился задать такой вопрос. Я не осмелился задать ни одного вопроса. Вместо этого я сидел со слезами на глазах и думал о том, как ужасно было бы, если бы я случайно убил своего отца. Чаще я думал о брате.
Когда я смотрел на этого смеющегося мальчика на белом экране, я краснел от стыда при мысли о том, каковы будут последствия, если я буду потакать такому поведению. Я знал, что должен быть наказан до тех пор, пока кровь не начнет вытекать из-под ногтей. Ведь такое поведение выдавало бы склонность к радости, а чему, черт возьми, я должен был радоваться? Может быть, я каким-то образом вообразил себя кем-то? Может быть, я возомнил себя кем-то? Может быть, вы смеетесь над нами?