4+4=8
Но как только появилась цифра 8, она стала очень большой и висела одна в этом темном пространстве. И восьмерка издала металлический звук, как будто она была прикована цепью, и заиграла мелодию, заунывную мелодию. Затем она начала вибрировать в середине, разделилась, как клетка, и стала двумя сферами, которые снова нашли друг друга. Но теперь было видно, что это две сферы, которые срослись друг с другом, как укороченная гантель. Она начала раскачиваться, и снова раздался металлический звук.
Образ исчез, и я обнаружил, что лежу в маленькой кроватке и не могу заснуть. В комнате, в которой стояло много кроватей, было темно. Кто-то ужасно храпел, и мне стало страшно от этого звука. Кроме того, мне было противно спать с Эйнаром в такой маленькой кроватке. Агнес не была такой высокой и широкой, как Эйнар, так почему же она всегда должна была спать одна? Из-за Агнес всегда была такая суета. Эйнар должен был спать один, он был такой большой, а мы с Агнес могли бы разделить одну кровать. Но в Агнес было что-то особенное — моя маленькая овечка, как мама всегда ее называла. Что касается меня, то я не был ничьим ягненком. Разве мама не могла назвать меня тоже каким-нибудь подобным именем? Наверное, я был не так хорош, как Агнес. Мама называла меня только Педерсеном, и при этом смеялась. Ей нельзя позволять называть меня именем, от которого она смеется. Нет, правда. Я бы этого не вынес. Но Агнес — с ней всегда и навсегда было «мой ягненок, мой драгоценный маленький ягненок». А все остальные были большими.
Я снова стоял на рыночной площади и смотрел на карусель, на которой кружилось множество мальчиков-фермеров. В центре карусели играла свирель. По пути моряк спросил девушку, любит ли она конский редис. Она вскинула голову на манер тети Олин, и моряк усмехнулся.
Я долго смотрел на «грушу» и на человека, который ею размахивал. Груша была двумя сферами, соединенными вместе. Она висела на цепи на своеобразной подвеске у карусели, и человек заставлял ее раскачиваться. Ее можно было сорвать с цепи. Она была сделана из дерева и опоясана металлической лентой. Каждый раз, когда мимо проносился мальчик на своем красивом коне, он выпрямлялся в седле и тянулся к груше. Тот, кому удавалось сорвать грушу, получал право на одно бесплатное катание.
А потом я стоял рядом с гробом матери. Он был таким бедным и маленьким. Внутри меня что-то оборвалось. Нет, я не взял деньги, я не взял их, правда. И тут я разразился сильными рыданиями. Я вцепился в гроб и зарыдал. Это был первый раз, когда я плакал с тех пор, как был мальчиком. Вещи не доводят меня до слез. Я не плакал, когда отца опускали в землю.
Мы с Петрусом были одни в часовне. Когда я повернулся к нему, он стоял со склоненной головой. Он не поднимал глаз, ничего не говорил. Тогда я понял, что мы можем встретиться снова, но никогда не как братья. Но и не как люди тоже.
Я посмотрел на человека, который был достаточно стар, чтобы быть моим отцом. Первое и последнее звенья в длинной, неразрывной цепи детей впервые оказались в одиночестве в прямом смысле этого слова. Но мы оба понимали слишком мало. Я смотрел на него, на этого трудолюбивого, лишенного воображения труженика, о котором вряд ли можно сказать, что он имел слишком много счастья на земле и который прожил достаточно долго, чтобы его жизнь, как и жизнь отца, наполнилась протестом против деда, против крови художника, как мы так наивно выражаемся, с которым я не имел достаточно тесного контакта, чтобы это могло меня отпугнуть.
Он повернулся и вздохнул, выходя из часовни. У меня на языке вертелся вопрос: Ты, проживший намного дольше меня, не мог бы ты рассказать мне, кем была мама в молодости?
Но тут двери моего священного камня, который покоится в гранитной стене на ферме Адамсена в Янте, захлопнулись.
Я собрал свою сумку и уехал из Фагерстранда.
Мне кажется, что я сижу здесь и излагаю для вас книгу откровений. Насколько много или мало вы поняли из нее, я никогда не узнаю. Так кратки и слиты воедино элементы записи жизни галлюциниста. Он не сидит, занимаясь формализмом. Он горит.
В моем детстве был еще один камень, но он был только воображаемым. Это был огромный камень, который должен был стоять на моей могиле, и он должен был быть слишком огромным, чтобы его можно было когда-либо сдвинуть с места. Я не задумывался о том, что, следовательно, было бы так же невозможно поставить его на мою могилу. Он должен был стоять там и защищать меня, быть моей вечной жизнью. Вам никогда не позволят забыть его!
Ведь самое ужасное в смерти заключалось в том, что мертвые навечно оставались за гранью реальности и вскоре забывались. Старые надгробия лежали грудой в одном конце церковного двора, а самих могил не было. Меня пронзила мысль, что когда-нибудь это случится и со мной. А — пирамиды! Там действительно были гробницы!