Выращивает овощи, делится ими с оленем.
Пока он говорил, Нэнси охватывало неприятное чувство. Даже не сказать, что недоверие, хотя и была в его рассказе одна существенная неувязка. У Нэнси, скорее, нарастало недоумение, сменившееся разочарованием. Он вел свой рассказ так же, как некоторые другие мужчины. (Например, как один новый знакомый, с которым она проводила время в круизе, где вела себя вовсе не столь чопорно и замкнуто, как внушила Олли.) Зачастую мужчины ни слова не говорили о своей жизни, если не считать «где» и «когда». Но были и другие, более современные типажи, которые произносили вроде бы спонтанные, но в действительности хорошо отработанные речи о том, что жизнь – это на самом-то деле ухабистая дорога, но несчастья указывают путь к лучшему, на ошибках учатся, а утро вечера мудренее.
Когда так излагали другие, Нэнси не возражала: обычно в такие минуты она думала о своем, но когда такой же разговор завел Олли, облокотившись на шаткий столик с деревянной доской для подозрительных кусков рыбы, Нэнси затосковала.
Он изменился. Он сильно изменился.
А она сама?
Беда в том, что она сама осталась прежней. Рассказывая про круиз, она приободрилась – ей понравилось слушать себя, свои описания, которые лились свободным потоком. Нельзя сказать, что она всегда разговаривала с Олли в такой манере; скорее, ей бы хотелось рассказывать именно в такой манере, и подчас она так беседовала с ним в уме, после его отъезда. (Естественно, после того как перестала злиться.) Что-то приближалось к ней вплотную и наводило на мысль: жаль, что я не могу рассказать об этом Олли. А разговаривая в такой манере с другими, она порой заходила слишком далеко. И кожей чувствовала, как они думают: ядовитая. Или придирчивая. Или даже озлобленная. Уилф не произносил такого вслух, но про себя, возможно, говорил то же самое – его было не понять. Джинни улыбалась, но не обычной своей улыбкой. В зрелые годы, так и не выйдя замуж, она сделалась скрытной, мягкой и милосердной. (Тайное стало явным незадолго до ее смерти, когда она созналась, что приняла буддизм.)
Так что Нэнси очень не хватало Олли, но она даже не задавалась вопросом, чего именно ей не хватало. Чего-то тревожного, что горело в нем, как ровный жар, чего-то, что она не могла обойти стороной. Те качества, которые во время недолгого знакомства действовали ей на нервы, задним числом предстали в совершенно ином свете.
Теперь он заговорил всерьез. Улыбнулся ей в лицо. Она вспомнила, с какой легкостью он пускал в ход свое обаяние. Но хотела верить, что с нею он никогда на это не пойдет.
Она опасалась, что он спросит: «Я тебе не наскучил?» или «Поразительная штука – жизнь, правда?».
– Мне несказанно везло, – сказал он. – Всю жизнь везло. Нет, я понимаю, что некоторые так не считают. Кое-кто скажет: не нашел себя, не сколотил состояние. Кто-то скажет, что я потратил впустую то время, когда оказался без средств. Но это неправда… Мне был голос, – продолжил он и с полуулыбкой, адресованной себе самому, поднял брови. – Серьезно. Был голос. Он звал меня выбраться из клетки. Выбраться из клетки под названием «добейся успеха». Из клетки под названием «эго». И мне везло. Даже в том, что я заболел туберкулезом. По крайней мере, не пришлось оканчивать колледж, где я бы только забивал себе голову всякой чушью. А если бы война началась раньше, меня бы не забрали на фронт.
– Поскольку ты женился, призыв тебе в любом случае не грозил, – заметила Нэнси.
(Когда-то она в приливе цинизма поинтересовалась у Уилфа, не в этом ли крылся мотив той женитьбы. «Меня мало волнуют чужие мотивы», – сказал Уилф. И добавил, что войны все равно не будет. Ее и не было, целых десять лет.)
– Да, пожалуй, – ответил Олли. – Но на самом-то деле отношения оставались полулегальными. Я опередил свое время, Нэнси. Но я постоянно забываю, что в действительности не оформлял свой брак. Возможно, потому, что Тесса была очень глубокой и серьезной личностью. Ей или все, или ничего. Никакое легкомыслие с Тессой не проходило.
– Вот оно что, – протянула Нэнси с напускным безразличием. – Вот оно что. Ты и Тесса.
– Все планы сбил кризис, – сказал Олли.
Он тут же уточнил, что имел в виду: почти все проценты, а соответственно, и источники финансирования, иссякли. Источники финансирования исследований. Изменился способ мышления, научное сообщество отвернулось от тех предметов, где виделась несерьезность. Какие-то эксперименты еще некоторое время продолжались, но ни шатко ни валко, рассказывал он, и те ученые, которые раньше проявляли наибольшую заинтересованность и преданность идее, ученые, которые сами вышли на него (не он на них вышел, а они на него, подчеркнул Олли), те ученые дистанцировались первыми, перестали отвечать на письма, выходить на связь и в конце концов передавали через секретаря записки об отмене всех договоренностей. Как только ветер переменился, эти люди стали всячески показывать, что он и Тесса – грязь под ногами, прилипалы и конъюнктурщики.