— Мое мнение вам известно.
— Известно? Мне? Ах, тот ваш рассказ: умер от злоупотребления возбуждающими средствами. Да, вы мне это тогда говорили в «Паласе».
— Мы тогда обменялись гипотезами. И в сущности, мы оба были почти правы, — сказал медленно Браун.
— Как же так: оба правы? Вы с этой басней… с этой гипотезой, а я с Пизарро?
— А вы с тем объяснением, которое вы под конец дали мотивам действий… Пизарро.
— Этого я что-то не пойму. Значит Фишер отравился… Вы тогда называли вещество, но я не помню, какое?
— Кантаридин.
— Почему вы так уверенно говорите?
— Потому, что он меня расспрашивал об этом веществе.
— Когда? — спросил, встрепенувшись, Федосьев. — Там? На той квартире?
— Да, и там, на той квартире, — повторил медленно Браун.
— …И вот, тогда я себе сказал, что кругом обманул своего биографа! Для этой грязи, для этих женщин, для этих вечеров он никакой главы отвести не мог бы. А я, старый дурак, я гордился своей биографией! Это было всего глупее. Да, я весь проникнут был тем, что вы только что назвали выдумкой английских сквайров, — ведь вы двойник того худшего, что есть во мне. Но себя обманывать я не мог и не хотел: я увидел, что и я тот же Фишер.
— Нескромный вопрос: ведь это были очень молодые женщины?
Браун смотрел на него с ненавистью.
— Да, молодые. Однако, не радуйтесь: не настолько молодые, чтобы вызвать интерес к делу прокуратуры. Но я тогда ясно понял, что и я не лучше Фишера… У меня все иллюзии исчезли приблизительно в одно время.
— Но чем же кончилась та ночь? Вино, молоденькие женщины… Вы, кажется, сказали, и музыка? Откуда же взялась музыка? Ах, то механическое пианино?
— Да, играло пианино… Вторую сонату Шопена. Знаете?
— Нет, не знаю… Значит, тогда он заговорил о кантаридине?
— И соната была отвратительная, и женщины, — говорил Браун, не слушая Федосьева, глядя мимо него на окно. — Все было отвратительно! Самое отвратительное был, конечно, он сам. И в нем, как в зеркале, я тогда впервые увидел себя… Очень страшно!.. Очень страшно, — проговорил он вполголоса.
«Верно и выпито было немало… Как и сейчас, — подумал Федосьев. — Или это у него тихая экзальтация? Не стоило затевать такой разговор, когда через час все будет зависеть от крепости его нервов. Ну, да теперь все равно…»
— И вы, уходя, назвали ему дозу этого кантаридина?
— Какую дозу? Что вы несете? Я не врач.
— Может быть, не ту дозу назвали?
— Оставьте, Сергей Васильевич! Право, это становится скучно.
— Не ту дозу назвали? По ошибке? Или из отвращения?
— Бросьте ерунду!
— Если это ерунда, то во всем деле нет ровно ничего страшного. Я думал, в конце концов моральное начало, как водится, за себя отомстило. Но моральному началу, значит, не за что было мстить?
— Разумеется, не за что! Это вы из меня почему-то хотели сделать кающегося преступника.
— Однако вы сами, кажется, сказали…
— Я даже и похожего ничего не говорил.
Федосьев смотрел на него озадаченно.
— …Потом вы ушли, а он остался с женщинами?
— Да… Впрочем, кажется, и женщины уже собирались уходить.
— Но следствие пришло к выводу, что на этот раз он не успел пригласить своих женщин.
— Следствие пришло также к выводу, что Фишера отравил белладонной Загряцкий.
— И больше вы ничего не знаете? Кроме того, что случайно влопались в историю, о которой лучше молчать.
— И больше я ничего не знаю.
— Но вы предполагаете, что Фишер умер от этой дозы кантаридина… быть может, чрезмерной?
— Умер от разрыва сердца.
— Но разрыв сердца вызвала эта доза?
— Или просто его развлечения.
— Так, так… Значит, не вы, — протянул с усмешкой Федосьев.
— …Все-таки странная у вас жизнь. То кабинет ученого, то гарем Фишера, то динамитная мастерская… А впереди?
— Впереди у всех одно и то же. Так у Рафаэля, на «Spasimo di Sicilia» ведут Христа и разбойников. Конец пути уже виден вдали: на вершине Голгофы возвышаются одинаковых три креста.
VII
Они прислушались. Задребезжали колеса. Федосьев вынул часы.
— Ровно четыре. Пора.
— Спарафучиле аккуратен. Вашей школы, — глухо откликнулся Браун.
В первой комнате открылась дверь, послышались неверные шаркающие шаги. Хозяин, чиркая спичкой, бормотал ругательства. Коптящий огонек задрожал у двери.
— Что, готово? — спросил Федосьев.
— Так точно, — ответил с порога хозяин. — Эх, весь керосин сожгли, — проворчал он, вдвигая в лампу стекло. Так точно, готова лошадь… — Он невнятно добавил что-то похожее на «ваше превосходительство».
— Мы тоже готовы, — сказал Федосьев. — Ну, теперь пожалуйте сюда, надо за все расплатиться.
— Да, надо за все расплатиться, — повторил, вставая, Браун. Федосьев искоса на него взглянул. «Только бы не нашла на него какая-нибудь депрессия или меланхолия, — с беспокойством подумал он, — совсем будет теперь некстати… При тусклом свете лампы лицо Брауна было мертвенно-бледно и страшно. Впоследствии Федосьеву казалось, что оба они, несмотря на внешнее спокойствие и привычный шутливый тон, были не вполне нормальны в эту долгую странную ночь.
— За сегодняшнее сколько? — спросил он хозяина и принялся отсчитывать ассигнации. Хозяин внимательно за ним следил, поверяя на лету счет. Выражение его лица становилось все более почтительным.
— Вот, получайте, — сказал Федосьев, называя цифру. — Так?
— Так точно…
— Это за гостеприимство и за хлеб-соль… Теперь, как было сказано, для вас приготовлено еще семь тысяч. Их вы получите, когда приедем… Вот они, — добавил Федосьев, показывая пачку ассигнаций. — Пять тысяч царскими, и две облигациями Займа Свободы… Облигации верные. Как раз и доход по ним подошел, видите: 16 сентября срок платежа?
— Царскими бы лучше, — ответил, почтительно улыбаясь, хозяин.
— Вот тебе раз!.. Не верит Займу Свободы! — веселым тоном обратился Федосьев к Брауну, который угрюмо молчал. — Да вы прочтите только, что на них написано, — сказал он. — Вот: «…Чтобы спасти страну и завершить строение свободной России на началах равенства и правды…» Видите? Как же вам не стыдно!..
— Царскими вернее, — в тон ему, с легким смешком, повторил хозяин.
— Вы дураку и купоны сбудете, их я вам дарю.
Браун нетерпеливо застучал слегка по столу. Федосьев посмотрел на него с веселым недоумением. «Мило шутят охранники», — так перевел он выражение лица Брауна.
— Ладно, все получите царскими, — переменив тон, сказал Федосьев. — Чемоданы вынесли?
— Так точно. Все снес из вашей комнаты, как вы приказали.
— Едем.
Они вышли. Еще не рассвело. Капал редкий скучный дождь. Было холодно, сыро и тоскливо. У фонаря стоял старый извозчичий фаэтон, на вид непосильный для клячи, которая мотала головой, косясь на вышедших из дому людей.
— Не опоздаем? — вполголоса спросил Браун.
— Никак нет, к самому отходу попадете, — оживленным полушепотом говорил хозяин, укладывая чемоданы. Он, видимо, был очень доволен отъездом гостей. — Здесь вас не обеспокоит? Этот я на козлы возьму… Пожалуйте, садитесь…
— Как бы только нас всех не задержали по дороге, — сказал Федосьев, глядя в упор на хозяина. — Или на пристани… И нам будет неприятно, да и вам тоже: не дай Господи, еще добрались бы до старых грешков, а?