А потом начала болеть.
Болеть страшно и неизлечимо: сколько бы врачей Улле ни приводил в дом — ни один не мог сказать, что с ней случилось и что делать, чтобы ей помочь; только какой-то низенький высушенный старик из безымянной деревушки, прихватив Улле за плечо да отведя в сторонку, шепнул тому на ухо, что людям здесь не справиться, потому что работа это их, туссеров.
Улле тогда ему не поверил.
Рассердился, разозлился и выгнал вон, продолжая да продолжая искать того доктора, который сумел бы чем-нибудь дельным помочь, да только не находил, в то время как матери становилось хуже и хуже.
Уже там, перед самым концом, который двенадцатилетний Улле, заливающийся слезами, отказывался признавать, она призвала его к своей постели, взяла за руку исхудавшими и посиневшими пальцами и тихо призналась, что тем, от кого зачла Олле, был вовсе не рыжий трактирщик и, скорее всего, вообще не человек: такой ветхий и скрипучий, что был похож на корень вечной сосны, он встретил её на пустой дороге, поманил пальцем и она зачем-то, совсем того не желая, послушалась, пошла…
А потом, не помня как, вернулась домой и родила Олле.
И тогда Улле поверил: и доктору, и своим собственным страхам, и насланным снам, и всему, что всё это время лежало у него под слепым конопатым носом, и всем сказкам, в которых рождённые от человека и не-человека дети так часто убивали своего человеческого родителя лишь для того, чтобы отрезать себя от мира людей и уйти туда, где крылся их выбранный настоящий дом.
Быть может, даже не со зла, а одним простым инстинктом, таким же, по которому волки или медведи пытались убить встреченного в лесу человека, но Улле, бросившийся на поиски Олле, ненавидел ту всё равно.
Перерыл весь дом, громко звал её по имени, стучал стенами и дверьми, а когда сестра, наконец, появилась перед ним, прохохотала три раза, переступила с одной ножонки на другую, отстукивающую острыми резными копытцами, спрятала под платьем длинный хвост с пушистой кисточкой и сощурила пухлые пигаличные глазёнки — стало уже поздно.
Улле услышал, как протяжно простонала мать, как что-то, прыгнувшее на крышу, сотряхнуло весь дом; в этот же момент Олле, бросившись к порогу, отворила дверь и сиганула, продолжая звучать копытами, в синюю ночную пустоту, и Улле позволил, Улле, спотыкаясь и падая, побежал к матери…
Да только живой её больше так никогда и не увидел.
Он не любил об этом вспоминать, он ненавидел волшебный народец, волшебство в котором если и таилось, то только злое да чёрное, но поделать с собой ничего не мог: лежал и вспоминал, и, наверное, даже обрадовался да испытал ответную благодарность, когда человек рядом, прождавший достаточно долго да так и не решивший, что делать теперь, осторожно позвал:
— Так что, мальчик… У тебя тоже кто-то… потерялся…?
Обычно Улле на такое не отвечал и разговора не поддерживал, а сейчас просто кивнул, скривил полоску рта и всё так же тихо сказал:
— Да. Моя мать. И моя сестра, наверное. Хотя последняя потерялась намного раньше, пусть я и уверен, что она продолжает где-нибудь жить. — Пауза после этих слов возникла неловкая, липкая, давящая и тесная, как загнившие ячменные зёрна, пытающиеся пробиться в желудке проглотившей речной рыбины, и Улле, стараясь вспомнить, с чего и почему это всё вообще началось, уже чуть более хмуро спросил сам: — И всё-таки. Я понял насчёт твоей потери и насчёт твоих дорог, но при чём тут я и твои «наблюдения» за мной? Откуда ты вообще меня выцепил…?
Вот этот вопрос, кажется, был для Бегущего особенно тонким, важным и щепетильным, потому что он ощутимо напрягся, снова зашуршал, достал зажигалку и новую сигарету. Почиркал колесом и искрами, выбил огонь, промелькнувший оранжевыми глазёнками апельсиновых чаек, затянулся, выпустил едкий печной дымок и, откашлявшись, сказал:
— Мой сгоревший дом находится отсюда совсем неподалёку, как я уже говорил. Час с небольшим на поезде — и ты на месте. Обычно я, вспоминая всё, что со мной приключилось и что я натворил, тут же разворачивался, ковылял к железной дороге, ждал следующего рейса и уезжал обратно, но последний визит дался мне особенно тяжело и я впервые решил, что лучше будет не возвращаться. Хотя бы не туда, откуда я раз за разом начинал. И я попробовал пожить новой жизнью. Снял в горах гостевой домик, после — переехал в отель, ещё куда-то и ещё… Транспорту я больше не доверял, предпочитал ходить на своих двоих. Да, не скрою, что с пару раз я всё-таки вернулся обратно к моему чёртовому горелому холму, но не сдался. Более того, завёл себе карту, на которой отметил маршруты хорошие и безопасные, по которым можно двигаться, и маршрут опасный, по которому двигаться нельзя. В силу того, что нечто свыше и сниже не даёт мне записать причину, почему горелый маршрут плохой, я подключил воображение и попытался сочинить достойную байку о том, что именно плохого ждёт меня там. Сперва, конечно, это не сработало, потому что я понатыкал в той степи морды драконов, крокодилов и каннибалов, написал что-то про чудовищ и людоедские леса, но, понимаешь ли, когда мою память отшибло снова, я поглядел на карту и так вдохновился и так захотел всё это воочию повидать, что, как ты мог догадаться…
— Попёрся туда вновь, — и в самом деле прекрасно зная, к чему этот человек клонил, кивнул Улле.
— Совершенно верно, мальчик, — согласился Бегущий. Поёрзал рядом, как будто бы невзначай притронулся плечом к плечу и, закашлявшись новым драконьим облаком, продолжил рассказывать дальше: — Тогда я посвятил несколько недель тому, чтобы придумать, что бы такое могло меня напугать и я точно не захотел туда опять и опять соваться. И, только представь себе, придумал. Не знаю, одобришь ли ты, но я приобрёл новую карту и вдоль всего запретного маршрута понаписал о мегере-жене, с которой я, мол, в разводе, но которая мечтает спустить с меня живьём шкуру и отобрать всё, что у меня есть, и такой же мегере-дочери, у которой два копыта, хвост и мерзейшей душонки муженёк, тоже мечтающий ободрать меня маленькой хлипкой липкой. И это, знаешь ли, удивительным образом помогло! Я смотрел на карту, испытывал дрянь и отвращение, передёргивался и в сторону ту больше не шёл. Хотя, конечно, кое-какие приступы у меня всё же на этой почве случались: постоянно снились кошмары, постоянно что-то толкало в спину и звало, да и над головой моей постоянно парила тринадцатая чёрная птица, от памяти о которой меня до сих пор бросает в дрожь. Тогда я решил отъехать оттуда подальше и попасть туда, откуда так легко не выберешься — знаешь ведь, что есть такие замечательные острова, к которым идёт лишь один-единственный паром, да и то только пару раз в году в строгие определённые дни. В общем, я задумал поглядеть на дивный город Олесунн и не менее дивный корабль Шибландер, которым грезил ещё в детстве, и загнать себя в такой вот тупик… Только сделать у меня этого не получилось, потому что по пути я встретил тебя. И планы мои резко переменились.
Улле, за словесными поворотами, такими же непредсказуемыми и петляющими, как и все карты этого человека, если и успевающий, то с огромным трудом, впервые решился повернуть голову вправо и скользнуть растерянным взглядом по размытой ночью высокой скуле, покрытой, кажется, полусантиметровой тёмной щетиной.
— Почему…? То есть… как мог меня встретить ты, если я точно уверен, что никогда тебя прежде не… встречал…?