По мнению педагогов, он был трудный мальчик. После раздачи аттестатов зрелости директор гимназии Лайош Шаркань обратился к отцу Бела Куна со следующими словами: «Сударь, ваш сын закончил гимназию, и, как видите, довольно успешно. Но я считаю своим долгом предупредить вас: если вам не удастся удержать его от провозглашения бунтарских идей, то, может статься, ваш сын будет великим человеком, но, может быть, он окончит жизнь на виселице». (Об этом отец Бела Куна рассказал мне в 1928 году, перед самой своей смертью.)
Надо сказать, что Бела Кун уже и в школьные годы значительно глубже занимался венгерской литературой, чем этого требовала гимназическая программа. Его несколько раз премировали за сочинения. Любопытно, что последнее, что он написал в 1937 году, был труд о Шандоре Петефи, и первое серьезное гимназическое сочинение было тоже написано о народной поэзии и о Петефи.
Недавно получила я из Коложварского архива фотокопии этих сочинений, удостоенных премии, — две тетради: девяносто шесть и сто двадцать восемь страниц.
Я приведу из них несколько отрывков, ибо они позволят глубже заглянуть во внутренний мир юноши Бела Куна.
«…Каким чувствительным сердцем, каким поистине восточным богатством фантазии наградила природа венгерца…
…Как приятно читать эти наивные песни, проникнутые непосредственными чувствами и дышащие чистой поэзией, человеку, который утомлен борьбой за существование и не может найти утешение в современной поэзии, отражающей раздерганную картину нашей эпохи. (Так пишет семнадцатилетний юноша за четыре года до вступления в венгерскую литературу Эндре Ади, который сразу же стал властителем дум передовой венгерской молодежи.)
…Исторические условия жизни Венгрии были весьма различны, развитие народа шло самыми разными путями, потому-то и отличаются так друг от друга творения народной поэзии. Их можно разделить на две большие группы… Первая похожа на неподвижное озеро, зеркало которого только изредка взбаламучивают вихри, но уж коль взбаламутят, то волны вздымаются почти до небес… Вторая — чистая река, она весело течет и отражает окрестности во всей их переменчивости…»
Достойно внимания и то, какой богатый фольклорный материал поднял гимназист Бела Кун. В сочинениях его встречаются такие баллады и романсы, которые и поныне известны только фольклористам, подлинным знатокам венгерской и секейской[5] народной поэзии.
Глубина социального анализа некоторых баллад поистине изумляет читателя этого гимназического сочинения, позволяет почувствовать и более позднего Бела Куна.
В социальном отношении еще гораздо более зрелым кажется мне сочинение, написанное годом позже, в 1903 году, и озаглавленное «Патриотическая лирика Петефи и Араня».
«У нас будут еще превосходные труды по истории, — пишет гимназист Бела Кун, — но если мы хотим поглубже вникнуть в тайну помыслов и души народа, то нам надо обратиться к национальной поэзии, ибо она выражает это вернее всего и наиболее пластично.
А стало быть, если верно, что венгерская поэзия, по сути дела, история венгерской нации, то верно и другое: что в песнях Петефи совершеннее всего воспроизведен дух, пробужденный событиями освободительной борьбы: в них вернее всего проявляются раздумья и чувства целой эпохи…
…А лирика Араня рисует самый грустный период нашей новейшей истории…
…Разницу между субъективностью Петефи и Араня мы видим в том, что Арань равняется душой, помыслами и чувствами по вселенной, а Петефи равняет вселенную к своему настроению и к своим помыслам», — пишет гимназист Бела Кун.
«…В представлении Петефи народ не только угнетенный класс, но и великая идея, не только основа будущего общества, по и гарантия идеальной свободы…
…Петефи от имени народа требовал права для народа. Его воодушевляла не только свобода его отчизны, но и всемирная свобода, которая была самым прекрасным и высоким идеалом, благороднейшей идеей XIX века. Наш материалистский век кинул эту идею на свалку неосуществленных утопий, а Петефи верил в нее, как верили в истину евангелия верующие и мученики.
…«Национальная песня» Петефи была национальной песней его эпохи, она и поныне звучит как призыв к бою за национальную свободу и независимость…
…В душе у Петефи бурлил гнев против привилегированных классов, против угнетателей народа, и Петефи с революционной яростью встал на защиту угнетенных…
…Петефи чувствовал, что его эпоха не может быть эпохой соглашения. Он догадывался, что нацию спасет не умеренность, а до крайности напряженные усилия. Он презирал даже мысль о том, что можно трусливо прятаться в кусты.
…И Петефи был прав. Революция побеждает не осторожностью, судьба революции решается теми, кто храбро вступает в бой, только они могут обеспечить ей успех. А поэтому Петефи бранит за оппортунизм и нерешительность не отдельных людей, а всю нацию, особенно один класс нации — аристократию, которая болтовней и крохоборством намерена решать великие проблемы эпохи.
…В «Боевой песне» Петефи больше огня, чем во всех дворянских маршах, вместе взятых… Это достойная «Марсельеза» нашей освободительной войны.
…В стихах Петефи впервые звучит голос новой эпохи, сравниться с Петефи могут лишь несколько поэтов во всей мировой литературе.
…Кому придет в голову назвать его бедным и несчастным за то, что он рано погиб? Это мы бедные, а он богач!.. Раны его, из которых вытекала кровь, превратились в уста, и они обращаются к поздним потомкам со словами утешения и поднимают их дух…
…Для нас эти великие писатели были национальными героями, вожатыми в труде, стражами наших устремлений, опорой и защитой против всех нападок…
…На труды Петефи и Араня мы должны смотреть как на свод законов венгерской души…»
Так писал в Коложваре в 1903 году гимназист Бела Кун.
О Деже Коваче, своем учителе литературы, он всегда говорил с любовью. Не раз вспоминал о нем даже в годы эмиграции. Однажды он послал ему привет уже из Москвы. Разумеется, не по почте. Художница Ильма Бернат-Лукач поехала в Трансильванию по своим семейным делам, и там, в Коложваре, она кинула в окошко Дежи Ковача записку. Господину учителю было над чем призадуматься: да и в самом деле нелегко было понять, как попала к нему записка Бела Куна. Учитель хоть и обрадовался ей, однако должен был держать в строгой тайне, что получил привет от своего ученика.
Кроме литературы и истории, из гимназических предметов Бела Кун больше всего интересовался ботаникой.
По воскресеньям мальчик рано утром уходил из дому и возвращался только поздно вечером, обычно в продранных штанах. Дома его ругали за это. Но тщетно. Однажды мать так рассердилась на сына за порванные штаны, что выхватила у него из рук все «новые растения» и хотела их выбросить. Сын взмолился; уж пусть лучше его побьют, только не трогают эту «редкостную коллекцию».
В общем-то Бела Кун учился хорошо, обладал большим чутьем к языкам, и, несмотря на это, у него были постоянные нелады с немецким. Он не желал учить его «из принципа», по-детски считая, что таким образом он протестует против габсбургского угнетения.
Правда, позднее он настолько овладел им, что, работая в Коминтерне, большинство статей, воззваний и резолюций он написал на немецком языке.
По-русски Бела Кун говорил почти безукоризненно. Читал и по-французски. И уже почти пятидесяти лет от роду научился читать по-английски.
«Нельзя же заниматься политикой, не зная английского языка, не читая английских и американских газет», — не раз говаривал он в ту пору и с завистью вспоминал о своем близком друге П. Лапинском, который, по словам Бела Куна, читал в день тридцать четыре газеты, в то время как он сам читает не больше двадцати. И все потому, что не знает английского языка.
Но не в натуре Бела Куна причитать и сокрушаться. Ему проще было взяться за дело. И он выучил язык, «чтобы не зависеть ни от каких референтов, чтобы самостоятельно ориентироваться» в интересующих его вопросах.
Окончив гимназию, юноша Бела Кун, по желанию родителей, записался на юридический факультет, хотя уже отлично знал, что ни судьи, пи адвоката из него не выйдет.