Бела Кун вернулся в Коложвар в сопровождении двух полицейских.
В глазах моего отца это был величайший позор.
Но еще больше разгневал его другой случай.
В связи с борьбой за избирательное право социал-демократы и оппозиционные партии созвали собрание в Надьенеде. Докладчиком был прислан Бела Кун. По окончании собрания он сразу, не заходя к нам, уехал из Надьенеда. Отец ничего не знал об этом. Только на другое утро прочитал в газете, потом услышал еще от разных «доброхотов», что Бела Кун, ничуть не стесняясь в выражениях, ругал правительство и местные власти. Отец пришел в ярость. Больше всего возмутило его, что Бела Кун выступал против правительства именно в нашем городе: «Неужто он не мог, хотя бы ради нас, не приезжать сюда?» Упреки посыпались и на меня. И успокоился он чуточку лишь после того, как встретил директора больницы — члена оппозиционной партии, — который поздравил его с отважным и умным женихом дочери. Похвала подействовала. И все-таки, вернувшись домой, отец сказал: «Этот Бела Кун нам совсем не подходит!»
Добиться разрыва между нами ему не удалось, но прошло немало времени, пока он «забыл» про надьенедское выступление.
Два года дожидались мы свадьбы. За это время успели многое вместе прочесть. Бела Кун приезжал ко мне всегда с грудой книг. Среди них непременно был и томик Эндре Ади, которого он считал величайшим революционным поэтом XX века. Говорил, что Ади превосходит большинство поэтов нашего времени, и не только венгерских. А то, что многие еще не понимают его, что реакционные учителя и другие тупоумные интеллигенты считают «путаником и безумцем», поэтом, «отравляющим молодежь», — так все это говорит только в его пользу. «Посмотрите, — не раз толковал мне Бела Кун, — история докажет правоту Ади».
Противопоставляя себя реакционным кругам Коложвара, Бела Кун, д-р Хуго Лукач и другие встали на защиту Ади, но убедить противников им не удалось. И это естественно. В борьбе за поэзию Ади сталкивались друг с другом революция и те, что страшились и ненавидели ее.
В нашей коложварской квартире на стене висела единственная фотография. На ней было написано: «Бела Куну с любовью. Эндре Ади».
«Какими горестно-умными глазами смотрит он на этот поганый мир!» — восклицал не раз Бела Кун, глядя на фотографию Ади. (Когда и где она пропала — не знаю. Быть может, найдется еще когда-нибудь в Трансильвании.)
Наконец с помощью моего брата нам сняли квартиру в Коложваре и обставили ее. Помещалась она на третьем этаже в доме номер 6 по проспекту Франца-Иосифа. И к ужасу всей нашей мещанской родни и знакомых, 29 июня 1913 года был заключен брак, который, несмотря на все пророчества — «и полгода не продержится», «все равно бросит» (то есть Бела Кун меня), — продолжался двадцать четыре года и тогда тоже прервался по не зависящим от нас обстоятельствам.
После торжественного ужина мы сразу уехали. Свадебное путешествие от Надьенеда до Коложвара продолжалось два часа, а «медовые месяцы» до 28 июня 1937 года.
Конечно, в нашей жизни было немало забот, так как и нам приходилось поддерживать видимость благополучия. Однако так называемую светскую жизнь мы не вели, почти никуда не ходили и тем не менее едва сводили концы с концами. К тому же я заболела вскоре после замужества и не могла давать уроки.
Рабочий день Бела Куна строился так: к восьми часам он уходил на службу в страхкассу. В два часа возвращался домой, обедал, пообедав (если было время), отдыхал часок, потом снова уходил и до позднего вечера был занят различными собраниями, заседаниями, докладами. Вечером возвращался домой всегда в сопровождении нескольких товарищей. Они не только провожали его до дому, но и частенько поднимались наверх. Бела Кун просил поставить на стол все, что было в доме, а если еды оказывалось мало, добавлял шутя: «Не беда, по крайней мере мыши не заведутся».
Он вечно трунил надо мной, что я не умею стряпать и ему, бедняге, приходится меня обучать. Высмеивал высшие девичьи школы: дескать, они ничему толковому не учат будущих жен. Такими шутками развлекал товарищей, пока не был готов обильный или скудный ужин.
Серьезный разговор начинался всегда после ужина. Я внимательно слушала, но не вмешивалась в него, хотя и говорилось о знакомых мне вещах. В ту пору я еще не чувствовала себя достаточно зрелой, чтобы участвовать в обсуждении различных теоретических или актуальных практических вопросов рабочего движения.
Хорошо помню, как резко критиковали руководство социал-демократической партии: мол, почему не борется оно энергично за увеличение заработной платы. Бранили социал-демократическую газету «Непсаву». По их мнению, она пренебрегала требованиями рабочих, в том числе и требованием снизить 10—12-часовой рабочий день. Сколько раз слышала я угрозы: если «Непсава» будет продолжать в том же духе, перестанут подписываться на нее.
Избирательное право — вернее сказать, бесправие — тоже служило постоянной темой бесед. Частенько рассуждали и о том, когда же попадут, наконец, представители рабочих в парламент, когда начнут там бороться за интересы трудящихся.
Осенью 1913 года Бела Кун участвовал на XX съезде венгерской СДП в качестве делегата коложварской организации.
Поехал он в столицу один, хотя и очень хотел взять меня с собой. Но я должна была считаться с тем, что билет на поезд, номер в гостинице и прочее стоят дорого. И сколько Бела Кун ни уговаривал: «Да не обращайте внимания, поедемте!» — осталась дома.
Вернулся он через неделю.
Привез столько подарков, что на эти деньги я дважды могла бы съездить в Будапешт и обратно. Подаркам я обрадовалась, а Бела Куна пожурила. Но он и слушать не хотел. Подарки красивые, мне они понравились, деньги потрачены. О чем тут еще рассуждать?!
И тогда и позднее я нередко задумывалась о том, что Бела Куну лучше всего было бы родиться сказочным богачом — так он был широк по натуре, так не знал цену деньгам и вещам. И разве только одно не позволило бы ему стать богачом: полное отсутствие чувства собственности. Причем, как мне кажется, главную роль тут играли даже не убеждения, попросту у него не было такого инстинкта. Считать он не умел, деньги у него не держались, он мог их отдать каждому, кто попросит, накупить любые подарки. Одним словом, не будь нас с сестрой, у него никогда и гроша за душой не было бы. Впрочем, и так не было да и не могло быть. Когда мы жили уже в Москве, у нас всегда кто-нибудь гостил (бывало, даже целая семья), всегда кто-нибудь останавливался проездом?' завтракал, обедал, ужинал — мы никогда одни не садились за стол. А откуда было на все это брать деньги сестре, которая вела хозяйство? Бела Кун и над этим не задумывался. «Надо покормить товарищей!» — вот и был весь сказ, а что на все прочее не останется денег, так и бог с ним! Он не замечал, как, надо сказать, и все мы, что обивка мебели висела клочьями, что на окнах не было занавесок, что в доме все обветшало, что в конце каждого месяца сестра должна была у кого-нибудь занимать тридцатку. Ему это было глубоко безразлично. Он жил всегда как на биваке — ждал момента, когда можно будет, наконец, сорваться с места, кинуться с головой в подпольное движение, уехать опять бороться за свободу Венгрии, а может быть, и другой страны. Поэтому естественно, что наш дом был нечто вроде перевалочного пункта, естественно, что он мог явиться в десять вечера с каким-нибудь незнакомым человеком и смущенно, но решительно заявить: «Товарищ переночует у нас, побудет несколько дней». В его кабинете нельзя было жить — это мы все знали, там полно бумаг, причем и секретных. Ну да ничего, сестра вместе с дочкой и сыном будут ночевать в столовой. И в десять часов вечера в квартире начиналось великое переселение народов. Только после этого садился Бела Кун за стол вместе с нежданным гостем. Сколько бы ни оставили ему на ужин, он все делил пополам, быстрым движением перекидывая половину еды из своей тарелки в тарелку гостя.