Одним из наиболее бескомпромиссных гонителей ранней греческой мифологии предстает Сократ. Мифы пугали или оскорбляли его; он предпочел отвергнуть их и воспитывать свой ум, взяв за образец строгие научные категории, «исследовать первопричину всего сущего – сущего, а не кажимости, и отринуть все мнения, не подкрепленные знанием».
Вот показательный фрагмент из «Федра» Платона:
«ФЕДР. Скажи мне, Сократ, не здесь ли где-то, с Илиса, Борей, по преданию, похитил Орифию?
СОКРАТ. Да, по преданию.
ФЕДР. Не отсюда ли? Речка в этом месте такая славная, чистая, прозрачная, что здесь на берегу как раз и резвиться девушкам.
СОКРАТ. Нет, место ниже по реке, на два-три стадия, где у нас переход к святилищу Агры; там есть и жертвенник Борею.
ФЕДР. Не обратил внимания. Но скажи, ради Зевса, Сократ, ты веришь в истинность этого сказания?
СОКРАТ. Если бы я и не верил, подобно мудрецам, ничего в этом не было бы странного – я стал бы тогда мудрствовать и сказал бы, что порывом Борея сбросило Орифию, когда она резвилась с Фармакеей на прибрежных скалах; о такой ее кончине и сложилось предание, будто она была похищена Бореем. Или он похитил ее с холма Арея? Ведь есть и такое предание – что она была похищена там, а не здесь. Впрочем, я-то, Федр, считаю, что подобные толкования хотя и привлекательны, но это дело человека особых способностей: трудов у него будет много, а удачи – не слишком, и не по чему другому, а из-за того, что вслед за тем придется ему восстанавливать подлинный вид гиппокентавров, потом химер, и нахлынет на него целая орава всяких горгон и пегасов и несметное скопище разных других нелепых чудовищ. Если кто, не веря в них, приступит с правдоподобным объяснением к каждому их виду, пользуясь какой-то своей доморощенной мудростью, ему потребуется долго заниматься этим на досуге. У меня же этого досуга нет вовсе. А причина здесь, друг мой, вот в чем: я никак еще не могу, согласно дельфийской надписи, познать самого себя. И по-моему, смешно, не зная пока этого, исследовать чужое»[1].
Дело в том, что ко временам Сократа смысл большинства мифов, бытовавших в предшествующую эпоху, был забыт или доступен лишь избранным – посвященным в эзотерические религиозные культы, хотя сюжеты мифов по-прежнему оставались предметом религиозного визуального искусства и встречались в волшебных сказках, откуда их заимствовали поэты. Философ, когда ему предлагали поверить в химер, гиппокентавров или крылатого коня Пегаса – а это сплошь недвусмысленные культовые символы пеласгов, – чувствовал необходимость отвергнуть их, поскольку они не существовали в реальном мире, а не имея представления о том, кто такая на самом деле нимфа Орифия и как исторически складывался древний афинский культ Борея, вынужден был ограничиваться неуклюжим натуралистическим объяснением: Орифию-де не похитил Борей – «порывом ветра ее сбросило со здешних скал, и она разбилась о камни».
Всеми проблемами, что упоминает Сократ, я занимался в этой книге и нашел им, по крайней мере на мой взгляд, удовлетворительное объяснение. Будучи человеком не менее «любопытным и упорным», я не могу согласиться с тем, что мне удалось это сделать, благодаря большему, чем у Сократа, везению или просто от нечего делать, как не соглашусь с тем, что понимание языка мифа ничего не дает для самопознания человека. Из того, сколь раздражительным тоном он говорит о «доморощенной мудрости», я заключаю, что он провел немало времени, ломая голову над существованием химер, гиппокентавров и прочих сверхъестественных созданий, но «первопричины их бытия» ускользнули от него, ибо он не был поэтом и не доверял поэтам, а также потому, что, как он признается Федру, он убежденный городской житель, редко бывающий в деревне: «Местности и деревья ничему не хотят меня научить, не то что люди в городе»[2]. А ведь изучение мифологии, как будет показано ниже, основано именно на преданиях, связанных с деревьями, и включает в себя наблюдения над годичным циклом сельскохозяйственных работ.
Отвергнув поэтические мифы, Сократ на самом деле отверг породившую их богиню Луны, которая требовала от мужчины духовной и сексуальной дани женщине. То, что мы называем платонической любовью, то есть бегство философа из-под власти богини в интеллектуальную однополость, на самом деле было сократической любовью. Сократ не мог в качестве оправдания сослаться на собственное невежество: Диотима из Мантинеи, аркадская жрица, волшебством избавившая Афины от чумы, однажды напомнила ему, что мужчине пристало избрать предметом своей любви женщину и что Мойра, Илифия и Каллона – Смерть, Рождение и Красота – составляют триаду богинь, покровительствующих любым актам зарождения новой жизни: физическим, духовным или интеллектуальным. В том фрагменте диалога «Пир», где Платон передает речь Сократа, излагающего мудрые слова Диотимы, торжество внезапно прерывает появление пьяного Алкивиада, который врывается в зал в поисках прекрасного мальчика по имени Агафон и обнаруживает, что тот возлежит на пиршественном ложе рядом с Сократом. Вскоре он во всеуслышание повествует о том, как однажды склонял влюбленного в него Сократа совершить с ним акт содомии, от коего Сократ, однако, воздержался, как приличествует философу, и вполне удовлетворился тем, что на протяжении всей ночи целомудренно обнимал прекрасное тело своего возлюбленного. Если бы Диотима присутствовала на пиру и слышала эти речи, она сделала бы презрительную гримасу и трижды сплюнула бы себе за пазуху[3], так как, хотя богини Кибела и Иштар и допускали храмовую содомию, идеальный гомосексуализм был куда более серьезным проступком, ведь в нем мужской интеллект пытался достичь духовной самодостаточности. Ее месть Сократу, если мне будет позволено так выразиться, за попытку познать самого себя в аполлоновом стиле, вместо того чтобы предоставить выполнение этой задачи жене или возлюбленной, была весьма характерной: она наградила его сварливой женой, а предметом его идеальной склонности сделала того самого Алкивиада, который опозорил его, ибо вырос порочным, безбожным предателем и себялюбцем – несчастьем Афин. Богиня погубила Сократа, заставив выпить сок цветущей белыми зонтиками, с мышиным зловонием, цикуты, растения, посвященного ее ипостаси – Гекате[4]; на такое наказание обрекли его сограждане за развращение юношества. После смерти последователи превозносили его как мученика, и под их влиянием мифы постепенно обретали все более дурную славу, пока наконец не превратились в объект уличных шуток и не получили окончательного «рационального объяснения» в устах Эвгемера Мессенского и его последователей, заклеймивших их как «искажение истории». Например, миф об Актеоне Эвгемер объяснял следующим образом: Актеон, аркадский аристократ, столь самозабвенно любил охоту, что расходы на содержание своры гончих буквально «сожрали» его.
1