— Грехи наши тяжкие! — повторяла тетушка Анисья.
По дороге домой я спросил:
— Откуда ты знаешь, отец?
— Про Берлин?
— Да.
— Вся Кукоара знает!
— Я думал, что несу тебе новость.
— Какая же новость? Большие вести сразу доходят к людям. А весть о Берлине… Ее же поют все телеграфные провода! Поднимаешь трубку — тысяча голосов наперебой. Люди потеряли сон… Вся Кукоара знает.
— Звонили из райкома.
— Да, насчет митинга… С самого рассвета только об этом и разговоров. Что сказать людям? Они и так все знают…
— Про сев не забудь!
— Сев… Разве люди сеют по писаному? Мы, что ли, учить их будем?
У перелазов люди толковали — стояли по-весеннему, с непокрытыми головами. Большую весть крестьянин всегда встречает, сняв шапку.
— Наши в Берлине, Костаке…
— Бог им в помощь! — отозвались голоса.
— Глянь-ка, пожалуйста… Когда вышло это письмо?.. — попросил отца пожилой мужик.
Жена дяди Штефэнаке, съежившись, сидела на завалинке. На коленях лежало сито, полное писем. Раньше она по весне выносила на подворье в этом сите пушистых цыплят. Теперь, как вернулась из эвакуации, целый день дымила махоркой. Не наведывалась к соседям. Никого не хотела видеть. Словно всех винила в смерти Штефэнаке.
Была она совсем неграмотная, двух слов прочесть не могла. Но письма, зачитанные почтальоном, помнила дословно. Писем у нее целый ворох. От четырех сыновей. Трое погибли на фронте. Четвертый ранен, лежит в госпитале в Киеве.
Пишет, что добыл трофей — набор плотницких инструментов. Иные приезжают из Германии с радиоприемниками, часами. «Я же обзавелся рубанками и фуганками. Целый ящик. Еле от земли отрываю. Подлечусь, привезу домой… После нынешней войны плотницкое и столярное ремесло будут в большом почете».
Дедушку Тоадера я привел домой обедать с лужайки, что возле ветряных мельниц. Лежал вместе с бадей Василе Суфлецелу в густой траве, близ ветряка, спаленного молнией. Оба прислушивались к земле. То одним ухом, то другим.
— Я этим проводам ихним… верю, да не особо, беш-майор! А земля не подведет. Слышишь, как гудит и клокочет… У земли свой магнит, коровья образина!
Он искоса взглянул на меня — не засмею?
Видно, не хватало шариков у бади Василе. Человек грамотный, положительный, а прислушивается к стариковским бредням!
— Нет, Берлин, дед Тодерикэ… это Берлин!
За последние две тысячи лет верующие, наверно, столько раз не упоминали Иерусалим, сколько за последние несколько дней жители Кукоары германскую столицу. Она была у всех на устах. Повторяли вместо приветствия:
— Берлин! Берлин! Берлин!..
Чокались крашенками. Обнимались. Мирились те, кто враждовал почти всю жизнь.
— Наши-то справляют пасху в Берлине!
— Думаю, им сегодня выдали по чарке.
— Нужна им теперь водка!
— Станут они теперь терять время на нее!
— Там земля горит…
— Камня на камне не осталось.
— На праздник выдают водку! — настаивает бадя Василе.
Вертится карусель с четырьмя сиденьями, одно за другим. Парни отнимают платочки у девушек. Посылают их в сады. И посылают в лес.
Пчелы в желтой пыльце перелетают с цветка на цветок. С черешни на вишни, с вишен на черешни. Божьи коровки ползут по стояку карусели. Все так же, как десять лет назад. Как век, тысячелетия назад. И все необыкновенно. Людские лица, глаза, помолодевшие от счастья.
— Повезло молодым. Май совпал с пасхой. Два праздника сразу… И радость такая!
— Конец войне в Берлине!
— Да, да… Сегодня солдаты получат двойную порцию водки! — вздохнул бадя Василе.
— Василикэ… Пойдем, дядя нальет тебе стаканчик… За здоровье Митри.
— Пошли, дядюшка. В нынешнем году справляю пасху и без водки и без трезвой, левой руки!
Хохочут мужики. Но у них на лице — тень грусти. Шутка бади Василе не так уж безоблачна.
— Надолго запомнится эта пасха.
— И Первомай.
— Все забывается… Во сне вижу себя всегда с двумя руками…
— А мне все снится, что проваливаюсь в колодец…
— Не иначе, оженишься, Иосуб.
— Ха-ха-ха…
— Так, значит, хочешь стакан водки?..
— Давай, коли не шутишь.
— Что еще тебе, Василикэ: хлеб или калач?
— Можно калач. Он тоже лицо Христово.
Мужики добродушно смеются ответу бади Василе. Повторил еще раз слова своего детства, когда был пастухом, когда усыновил его Негарэ. Этого не забыть, не избыть.