Кипел кулачный бой в стороне от темного широкого озера. Над луговыми угорьями словно молотьба слышалась от побоев. И крякали уставшие бойцы в половецких степях. Двадцатый век сам от себя отворачивался и косил, безглазый, на шестнадцатый.
На таком бою и явился однажды высокий молодец. Всем складом своим походил на семинариста. Но не было в нем той широкой внутренней доброты, которой отличались крепколобые будущие «наставники» и учителя. Слишком много воли было в этом немного сутулом, худом, высоком человеке. Слишком он мало и слишком определенно отвечал на все вопросы.
— А ты где обучаешься? — спросили его семинаристы, когда он вместе с ними очутился воскресным утром на луговых угорьях.
— И как тебя зовут?
— В речном училище, и зовут меня Платон, — ответил тот. — Хочу подраться.
— На татар?
— А кого больше?
— Нас больше, мы сильнее.
— Тогда я за татар.
— Битым хочешь быть… Мы ведь татар на обе лопатки.
— А посмотрим.
И ушел на татарскую сторону. И опять выходил перед боем Ваня Расторгуй. Кичился перед татарами «свиным ухом», опять Шарафутдинов хотел его оглушить кулаком, но не позволил этого сделать новый пришелец в их стан.
— Тухта, тухта[9] маленько, — сказал он Шарафутдинову.
Покосились татары на него. И сомнением заиграли черные брови синеглазого атамана ихнего, храброго Япанчи.
Второй раз выходил Ваня Расторгуй. Второй раз отошел без ударов.
И пошел он в третий раз ярить татар «свиным ухом».
А навстречу ему вышел пришелец новый в татарский стан.
Ваня Расторгуй шаром подкатился под него. А новичок норовил хватить его за шиворот. Но Ваня — как шар, его трудно поймать. И начал Ваня на озорство кататься вокруг да вокруг высокого, костлявого, немного сутулого новичка. Прочие семинаристы и татары стояли смирно и только гикали, скаля зубы на единоборство. На корточки присел новичок — хохот. А Ваня вокруг да вокруг. И вдруг словно прилип Ваня к руке своего противника, прилип затылком, около шеи.
Новичок, держа Ваню за воротник, поднял, показал направо, налево. И не торопясь, но с силой бросил Ваню оземь. И тут загикали татары. Атаман их Япанча лбом воткнулся в толпу семинаристов. Били друг друга смертным боем. Бежали семинаристы врассыпную от татар, как от пожара. А татары и атаман их Япанча и новый Голиаф их, Голиаф победивший, с воем преследовали бегущих, как когда-то Батыевы полчища на реке Калке.
И в пылу, в бою никто не заметил, что случайно Ваня Расторгуй, румяный, молодой, нежно приник щекой к короткому пню. Веселая кровь Ванина охватила пень струями с двух сторон, словно опоясала красной лентой.
Никто этого не заметил. Даже тот, кто бросил его. Долго Ваня лежал у пня без сознания, а Голиаф, победивший его, весело уходил к городу вместе с татарской ордой.
Волга, майская, ясная, светлая под высоким небом, разлилась бледно-голубой лентой зеленых ковров. Вырвалась из-под снега, скатила его ледяными глыбами к Астрахани. Топила ледяные горы в буйном Каспии. Каждый год радовалась Волга по-новому.
Каждый год — в единоборстве со льдом — побеждала его, разметав ледяные оковы по неугомонному своему простору. Каждый год.
А в жизни много годов.
И всю-то жизнь свою Волга мерила, как борьбу, с белой непогодью зимы. То белые снега побеждали Волгу, то Волга белые снега. Каждый год: весенняя победа — летнее торжество — осеннее поражение и зима — белый плен в ледяных оковах. Но только до тех пор, пока не набухнут под оковами сизые воды весенней радостью, пенным бунтом, жаждой к зеленым просторам. Каждый год так.
А у Волги много годов.
Волга — главная синяя жила России. Водная межа между Европой и Азией. А на ней-то, на меже, каждый год весенняя революция…
И во имя этой весенней революции и другой, которая когда-то непременно наступит, Платон и Ваня и многие другие юноши и девушки отправились на лодках справлять Первое мая.
Плавали в лесу. Из спокойно-холодной воды поднимались колонны деревьев. Временами на просеках, где вода была совсем как зеркало, они казались зачарованным дворцом во славу великого и спокойного бога. По гладкой льдистой дороге чувствовалось, что там, впереди, далеко, есть алтарь, золотой от лучей солнца. Алтарь, на котором солнце совершает вечернее таинство заката. А там, где лес не был просечен коридорами, где деревья жались друг к другу, как братья, — там было как в темной тайге. И там сладостна и неутолима была жажда. В этих волжских затопленных лесах не гребли. Руками отталкивались от дерева к дереву, и казалось, что можно было по воде ходить — для этого надо было только с безумной силой поверить в это.