— А зачем?.. — заикнулся было Ваня.
— Из-за хлеба… — прохрипела тень.
«Хлеба и зрелищ», — подумал опять Платон. Он подошел к тени, схватил ее за шиворот, ткнул в темноту улицы и крикнул:
— Задним ходом шагом марш!
И тень, закашлявшись, исчезла в темноте.
— Это тоже пролетарий? — спросил Платон Ваню.
— Как тебе сказать… Пожалуй, да… самого скверного разбора: в нем сразу двое — лумпен и лакей.
Платон ничего не ответил.
Попрощался с Ваней. А шпик тем временем, обежав задами, спрятался за помойную яму и побрел за Ваней.
Платон думал: «В Риме пролетарии? А у нас? У нас особенное: у нас — шпики, которых можно за шиворот. И революция — если будет — будет другая. Чем-то она будет сильнее тех, европейских? Чем-то слабее их? Революция будет, как весенний ледоход — белые глыбы, и волны, и разлив: чем шире он становится, тем скорее затихает».
— Да, революция будет… — сказал он себе, снимая вымокшие сапоги.
Потом вслух посмеялся, прошептал: «Быть посему» — и заснул крепко, как можно спать только утомленному русской весной.
Недалеко от того озера, в Суконной слободе[10], в покосившейся избушке Платона спросила девушка, среднего роста, слегка рыжеватая, с пробором на середине головы:
— Вы, товарищ, согласитесь стоять на улице и сделать знак, когда покажется карета?
— Я бы хотел взять на себя более ответственную задачу, — ответил Платон, покосившись на три желтых пакета, которые виднелись с верхней полки старинного почерневшего шкапа.
— Нет, — ответила почти командным тоном девушка и, указав пальцем на пакеты, пояснила: — С бомбами пойдет другой товарищ.
Платон еще раз покосился на старинный шкап, на его запыленные стекла. Вдохнул от шкапа в последний раз затхлый запах деревянного масла и вышел.
И утром сделал все, что обещал, то есть стоял и ждал губернаторской кареты.
Она должна была мимо городской думы проехать.
Платон стоял в ста шагах от думы и рассматривал витрину магазина. Наискосок его, на площади, прогуливалась девушка, что была на конспиративной квартире с бомбами. Она изображала туристку и, читая какой-то путеводитель, все смотрела на памятник Александру II, особенно на бронзовые ноги Александра в сапогах с квадратной подошвой.
«Ах, если бы Александр был живой! Он соскочил бы с пьедестала и побежал бы в полицию заявить, что с его губернатором хотят сделать то же, что сделали с ним».
Платону было любопытно, кто же и откуда будет бросать бомбы.
Карета, показавшаяся вдали грязной улицы, прервала его размышления.
Платон вздрогнул, и в душе его вдруг выскочил вопрос: «За что?»
И тут же вспомнил Платон, как объясняла девушка:
— За то, что усмирял и порол крестьян в Спасском уезде.
В это время раздался вдруг оглушительны» звук. Из окружающих домов посыпались стекла мелким дождем на каменную мостовую. Платон инстинктивно рванулся к тому месту, откуда послышался взрыв, но тут же перед ним вырос как из-под земли околоточный надзиратель, который, наводя дуло револьвера на почти пустую улицу, через голову Платона кричал диким голосом неизвестно кому:
— Руки вверх!..
Платон вскинул руки вверх и старался держать их так, чтоб околоточный надзиратель видел их ладони.
Вслед за околоточным бежал пожилой человек в гороховом пальто, который гневно топал ногами о мостовую и кричал:
— Вот здесь они были… сейчас… вот здесь… Двое, двое… как провалились…
Платон, видя, что околоточный побежал почему-то в глубину какого-то двора, где были сараи, погреба и помойная яма, юркнул в другой двор. С разных сторон бежали люди. Посреди мостовой стоял высокий, со шпагой человек — полицмейстер, а перед ним губернатор, который носовым платком придерживал окровавленную щеку. Неподалеку от них лежала разорванная карета и лошадь с вывернутыми внутренностями. Полицмейстер держал под козырек и уже, кажется, в пятый раз поздравлял губернатора с чудесным избавлением от смерти.
А губернатор — человек с бритым, немного больным лицом — благодарил полицмейстера неизвестно за что, кажется за поздравления, и все еще сомневался, жив ли он или нет.
Когда полицмейстеру поздравлять надоело, он сказал:
— Злоумышленники…
— Задержаны, — закончил губернатор, не знав хорошенько, сам ли он это сказал или услышал от полицмейстера.
— Так точно, — подтвердил полицмейстер.
Он взял губернатора под руку, подсадил в свою двуколку — полицмейстер любитель лошадей, и сам, похожий на лошадь, всегда сам правил — и увез его в губернаторский дворец.
10
У Пушкина, в «Истории Пугачевского бунта», сказано: «Суконщики — люди разного звания, а большей частью кулачные бойцы».