— «Ра-бо-та»! — грохнул он кулаком по столу. — Видали? Работа должна быть на работе, понял меня?
— Васька, прекрати! — рассердилась Елена Николаевна. — Не смей на него кулаком стучать!
— Заступайся, заступайся! — не прекратил дядя Вася. — Распустила недоросля!
— Я — недоросль?! — взвился Саня.
— Ты-ты!
— А вы!.. — сказал Саня и задохнулся от полноты чувств, потому что надо ведь еще было найти слова, чтоб полноту эту выразить, не расплескав. — Вы — унтер Пришибеев! Вас забором надо обнести! Вам надо не в школе работать, а овощебазой заведовать!
— Сопляк! — взревел дядя Вася.
— Александр! Немедленно извинись! — приказал отец.
Но Саня не извинился.
— Хватит мной командовать! — решительно ответил он. — Хватит решать за меня, как мне жить и что делать! Я уже вырос, вы не обратили внимания?..
Свет в комнате они не включали, сидели в сумраке и молчали. Гудение троллейбусов на улице, шелест облетающего тополя, звон гитары во дворе осенний, прощальный вечер. А кто прощается? И с кем? Непонятно, непонятно… Лешка Исупов по-прежнему торчал на подоконнике (а птиц уже совсем не было видно в стемневшем небе), глядел в синюю темень за окном и молчал о чем-то, о чем-то грустил в этот вечер шумный, смешливый ученик шестого «Б» Исупов Алексей. А о чем, кто знает? И Кукарека притих отчего-то, забыл, что ему надо задать классному руководителю несколько волнующих душу вопросов о Бермудском треугольнике и пришельцах из космоса. А в глубине квартиры было «бу-бу-бу, бу-бу-бу…». Это старшее поколение обсуждало Александра Арсеньевича. «Ругают они его… все время ругают…» — думал Кукарека и никак не мог понять, за что можно ругать такого замечательного человека.
В коридоре зазвонил телефон, Саня вздохнул и поднялся.
— Алло, — сказал он.
В трубке молчали, и по молчанию этому Саня как-то сразу догадался, кто это.
— Санечка, если меня, то я сейчас! — крикнула с кухни Елена Николаевна.
— Да это меня, меня… — торопливо отозвался Саня, прикрыв трубку ладонью.
— Александра Арсеньевича можно? — наконец спросили там.
— Можно, — сказал Саня. — Это я.
— Здравствуйте… Это говорит Юля Петухова из десятого «А». Скажите, пожалуйста, а Женя у вас?
— У нас…
— А его мама потеряла…
— Он у нас… — зачем-то повторил Саня, после чего снова помолчали.
— А мама говорит, если он у вас, то пусть идет домой, а то он, наверно, вам надоел совсем уже…
— Нет, еще не совсем…
— А мама говорит, что уже поздно…
— Я провожу…
Молчание. Потом:
— А мама говорит, что это неловко…
— Почему?
— Потому! — отчаянным голосом сказала Петухова Юля. — Мама говорит, чтоб я сама за ним шла, чтоб вас не затруднять!
И тут, вместо того чтобы сказать Петуховой Юле, что его это вовсе не затруднит, Саня принялся подробно объяснять, как до него удобней добраться…
— Сейчас за тобой сестра придет, — сказал он Кукареке, поспешно запихивая под стол рюкзак.
— У, зараза! — рассердился младший брат. — Нигде житья от нее нету.
— Мама тебя потеряла, при чем тут Юля?
— Ага, мама! Мама сегодня на дежурстве! Это Юлинская привередничает…
Леша спрыгнул с подоконника.
— Я пойду. Завтра — как всегда?
— Да, на вокзале, — кивнул Саня, лихорадочно оглядывая свою комнату: надо было успеть прибрать. И он почти успел, когда снова позвонила Петухова Юля и виноватым голосом сообщила, что она заблудилась: трамвая долго не было, и она решила идти пешком, напрямик.
— Как вы шли, вспоминайте!
— От кинотеатра дворами…
— Какими? Приметы назовите!
— Ну… Там белье висело на веревке… Синяя такая рубашка. А в соседнем дворе в футбол играли. Один — Валера…
— Какой Валера?
— Малыш… В футбол играл, в шапке с помпоном. А его мама домой все звала…
— А еще?
— Еще — гаражи, а на них две кошки… За гаражами пустырь какой-то, а посередине телефонная будка зачем-то стоит… Я из нее звоню…
— Ясно, — сказал Саня. — Сейчас мы за вами придем.
— Собирайся, живо, — велел он Кукареке. — Юлю пойдем искать.
— Очень надо! — недовольно засопел тот. — Звали ее?
Они вышли в ясный осенний мрак. Во дворе, под тополем, печально звенели струны, там, под тополем, пели горестно и страстно:
В толпе голосов сразу слышен был один, сильный, красивый, — голос трудного подростка Шамина. Голос этот, легко и медленно летящий в темноте над двором, будто не замечал надсадных, дурацких слов песни, он пел о чем-то другом — и слушать хотелось… Но все вдруг смолкло разом, смешалось — это Шамин заметил Саню, и над двором разнеслось: