— Рой, ищи! — приказал щенку и быстро побежал туда, где упала птица, на ходу перезаряжая ружье. Он бежал и смотрел под ноги, краем глаза видя путь собаки по колыханию пшеницы. И, услышав глухое: «Р-рав! Р-рав!» — кинулся туда.
Косач лежал на боку, шевелил лапой и широко взмахивал крылом, а щенок норовил схватить крыло и осипло рычал.
— Все, брат Рой, тебе эту птичку не поднять! Отдай-ка! — Присел на корточки и медленно взял птицу. Она была тяжелой и теплой. — Вот такие, брат, дела: убили мы с тобой, Рой, такого красивого петуха. Ну и что же теперь? Пойдем, подарим его нашей хозяйке... Не трусь, тебе повезло... — погладил щенка. — И мне — тоже.
Вечером он сидел в скрадке. Перед ним слабо колыхался тростник — стебли его в воде были красными, и на белом песчаном дне Артем видел, как плавали мелкие красные жучки, а больше в этой горько-соленой воде, видимо, никто не жил. Утки пролетали то высоко, то стороной и садились на середину озера. Артем, отмахиваясь от комаров, нервничал и корил себя за то, что забыл взять мазь от комаров и поставил не те чучела — совсем не нужны сейчас гоголи. Гоголи хороши будут поздней осенью, когда воду у берегов схватит тонким звенящим ледком, повалит снег и начнется непогодь. А теперь они проносятся тяжелыми косяками на кормовые озера.
Неожиданно откуда-то сбоку в чучела упал нырок и громко крякнул, и пока Артем надеялся, что на его зов подлетят еще утки, нырок взмыл, но Артем не стал стрелять. Нырков он не убивал, их считали поганками — мясо пахло рыбой. Оттого, что маленькая быстрая уточка обманула его, опытного, ему стало весело. Он посмотрел, как смешно сплываются и расплываются чучела на мелкой, холодно взблескивающей ряби волн, как неуклюже кланяются друг другу. Сидеть ему расхотелось — затекли ноги. И уже стемнело.
Артем положил ружье рядом с собой на ящик, встал и побрел за чучелами. Собрал их. Возвращаясь от озера, он видел близкие очертания темнеющих стогов и огонь от костра. Юля готовила ужин. У ее ног лежала собака.
— Я хотела пойти к тебе, но потом передумала, мы б тебе помешали, а здесь мне было так хорошо и не хотелось вставать, — сказала она, не поворачиваясь и все так же глядя на огонь. — Ты никого не убил? Я знала, что ты никого не убьешь. Не надо больше убивать, ведь на завтра у нас уже есть.
— Я — мужчина. Мужчина должен быть охотником — это зов предков, — сказал он, натирая лицо мазью от комаров.
«Странно, — подумал он, — у нее-то откуда жалость? Ведь ей каждый день приходится делать операции... А может быть, поэтому и не хочется ей видеть убитую дичь, может быть, она устала видеть ежедневно кровь? Может быть, для нее нет ничего лучшего, чем вот так отдохнуть у костра?» Но спрашивать ее он ни о чем не стал, открыл багажник и, вынув фонарь «летучая мышь», зажег его, поставил на стол.
— На ужин салат, консервы «Завтрак туриста» и жареные шампиньоны. — Повернув к нему голову и поправив на плече накинутую телогрейку, она добавила: — И чай с коньяком.
— А спать мы будем в соломе, — вдруг сказал он.
— Как скажешь, Аурелио! В соломе так в соломе! — весело сказала она и встала.
— Аурелио? Что за герой? — спросил он.
— Это у Нагибина рассказ. Девчонка насмотрелась фильмов про любовь и выдумала себе любимого, а так как рядом никого не было, то отдала роль повелителя сопливому мальчишке лет пяти, обжоре и реве. Он капризничал и тиранил ее, а она терпеливо играла в покорность и говорила: «Как скажешь, Аурелио»...
— Значит, я — Аурелио?
— Да, ты тоже Аурелио, — согласилась Юля, — но я тебя не выдумала. Я тебя ждала. — Она подошла, обняла и крепко прижалась, весело поцеловала. — Наверное, мы будем всегда ездить на охоту. Вместе.
— Давай ужинать, — предложил он деловито. И тут вспомнил, что она ему говорила про сына и что он ей говорил, и ему стало стыдно. — Юлюшка, — преобразился он, — родная моя, ты прости!
— За что?
— Хотя бы за то, что тебе пришлось сомневаться во мне.
Он вообразил, как одиноко сидела Юлия у костра, горько думая о себе и об их отношениях, зло винила его в невнимательности, равнодушии, в непонимании, хотя о себе-то она, наверное, уж точно думала, что она-де и понимает, и любит его, и вообще... Он же зверь, а она неоценимая женщина. Но оттого, что он вообразил себе, о чем она тут сидела и думала, ему стало грустно и жаль себя. Потом ему снова стало уютно уже за столиком. Костер горел ярко и ровно. И женщина предлагала выпить за любовь и за счастье.
Потом была ночь. Они лежали в соломе. Был в небе реактивный самолет, запоздалые одинокие выстрелы и пугливые вскрики уток в камышах.
За полночь, где-то за стогом соломы, остановился мотоцикл, и сразу же стали громко ссориться. Он говорил ей: