Лозунг: "партия сказала: надо, комсомол ответил: есть". А мы все до одного были комсомольцами и верили в нашу партию и самый справедливый строй в мире. Пороху хватило только на один холостой выстрел: задать вопрос и не получить ответ. Кроме трёх человек все ученики нашего класса поступили в высшие и средние учебные заведения, в какие желали нашего поступления в основном наши родители и учителя, но некоторые из нас – по призванию. По пути к коммунизму постепенно с прилавков магазинов стали исчезать мясо, молоко, масло.
У меня же руки чесались: так хотелось работать своими руками и видеть результаты своего труда. Мне, деревенскому человеку, в городе было тесно, тянуло к просторам полей. Я бы коров доила, например. Нравилась мне и работа у станков. В девятом классе мы проходили практику на фибровой фабрике. Работа на конвейере, когда ритм станка совпадал с ритмом движения человека, и каждое движение было целесообразным, и результат труда был видимым – такая работа доставляла радость. А в голове звучали стихи Владимира Маяковского: "Радуюсь я. Это мой труд вливается в труд моей республики" После окончания девятого класса мы делали пристройку к школе, разгружали кирпичи, таскали песок, гравий. Я же быстро освоила навыки каменщика. Мастерок быстро мелькал в ловких руках, стены росли на глазах, усталости не было. Была радость труда, праздник для души.
Обучение в ИГМИ началось очень хорошо для меня, с рытья картошки в колхозе. Кроме студентов работать там было некому. Это повторялось ежегодно в сентябре и нередко в октябре. Городские жители не могли выполнить норму (двадцать огромных корзин), уставали, работая до пяти часов вечера. Я же, как землеройка, быстро работая лапками, успевала нарыть двадцать корзин картошки до 12 часов дня и после обеда на работу не возвращалась, отдыхала в лесу, собирая грибы и ягоды. Хорошо!!! После работы никто не уставал, жгли костры в лесу, пели под баян.
Учиться было легко и интересно. Учила только то, что интересно, и то, что спрашивали в течение учебного года. Остальное – только во время сессии. Пяти дней хватало, чтобы прочитать учебник и все лекции по два раза, а в третий – только пролистать, проверяя себя, всё ли запомнилось. Память была фотографической. Я запоминала не только содержание, но и место нахождения информации. Мне не надо было писать шпаргалки. На экзамене я как бы держала перед собой и раскрытый учебник, и лекции, перелистывая их. Всё, как бы сфотографированное, держалось в моей голове. Перед экзаменом я тряслась, как осиновый лист на ветру. Казалось, что я ничего не знаю, но, получив билет, я убеждалась, что знаю всё. Всё было записано в памяти моего "хорошо натренированного компьютера". Наступало спокойствие, и я излагала материал уверенно, обстоятельно, говорила выразительно. Мало было иметь знания, но надо было уметь их продемонстрировать. Я умела. (За артистичность можно было поставить шесть баллов). Однажды седой профессор, поставив в зачётку "отлично", встал, пожал мне руку и сказал: "Спасибо". Однажды на практических занятиях, когда нужно было ответить на вопрос, где требовались не только знания, но и умение логически мыслить, я быстро нашла ответ, и преподаватель, ставя меня в пример, сказал, что надо в голове иметь царя. В школе преподаватель истории говорил, что в голове у меня золото. Мне это очень нравилось, и я росла в собственных глазах. "Красота приглядится, а ум пригодится".
В нашей дружной группе все были комсомольцами, и поэтому в ней не должно было быть отстающих. Все старались, но не у всех получалось, особенно, у тех, кто поступил в институт с пятой-седьмой попытки. Несмотря на то, что они постоянно сидели в читальном зале и добросовестно зубрили, на экзаменах частенько получали "двойки". Я попыталась с одной из девочек готовиться к экзамену вместе. Мы читали вслух и повторяли. Я получила "пять, а она – "два". Более эффективной помощь была, если на экзамене мы, узнав номер билета, писали шпаргалку, а отстающий студент отвечал по написанному в шпаргалке, или сам писал шпаргалки на все билеты – так на "тройках" и доезжал до диплома врача. Только через несколько лет я увидела результат такой помощи в виде искалеченных врачами несчастных больных. А ведь главный принцип медицины – не навреди. Однако, навредили – уже тогда, когда неспособных к учёбе тащили десять лет из класса в класс; затем, когда шесть лет вытягивали на средненьких в институте. Среди студентов тогда ходил такой анекдот: "Мама говорила дочери: будешь хорошо учиться – станешь врачом, а будешь плохо учиться – станешь главным врачом". Вот эти середнячки и командовали нами, добираясь до командных высот, составляли законы и приказы, в которых не было смысла, и которые вредили и больным, и здоровым, а нам надо было их выполнять.
4. О сексе.
Когда говорят, что в СССР секса не было, все смеются. Не смейтесь, господа! Секса не было не только в СССР, но и в дореволюционной России. И слова такого не было: ни в обиходе, ни в толковом словаре Живого Великорусского языка Владимира Даля. Может быть, где-то во Франции и жил обаятельный Жульен Сорель, но в России была "греховная похоть" – наследие животного царства, которую удовлетворяли законным цивилизованным путём в браке, освящённом церковью. Ещё был "разврат" – противозаконный путь удовлетворения физиологической потребности в публичных домах или так, по левой. Ещё была "безумная страсть", которая заставляла бросать к ногам предмета страсти всё своё состояние и даже жизнь свою. Лично я секса не видела, даже подглядывая в щели за соседями, но зато очень многое слышала из разговоров взрослых.
Каждое явление в обществе имеет своё словесное обозначение. В послевоенные годы было много одиноких женщин, и если такие женщины хотели мужчину, гуляли с ним и иногда (вот ужас!) нагуливали ребёнка или делали аборт, это называлось блядством, и осуждалось всем обществом, как явление из ряда вон выходящее, как исключение из правила. Таких женщин называли проститутками и блядями. Но, однако, они не знали, о чём говорили: верным был только второй термин, так как эти женщины сами ставили бутылку или прикармливали мужчин. Проститутки же отдавались за деньги. Какой же дурак будет платить, когда свободного женского мяса было предостаточно? Так что и проституции в СССР не было. Однако злые языки говорили, что всё это у нас организовано по профсоюзной линии в санаториях и домах отдыха, и называлось в летнее время кустотерапией – лечением кустами, но, может быть, там просто давили комаров.
Секса не было, а дети появлялись и спрашивали взрослых: откуда дети берутся? Взрослые начинали ухмыляться и отвечали: "купили в магазине" или "нашли в капусте" или "аист принёс". Но в магазине на прилавках не было ни одного ребёнка, когда бы мы туда ни пришли. В капусте даже отдалённо похожего на ребёнка никогда не валялось. Возникал вопрос: а где берёт детей аист? Припёртые к стене взрослые отвечали, что мы всё узнаем, когда вырастем и выучимся в школе.
В школе и узнали, в самом первом классе, много и учиться не нужно. Достаточно знать одному, и это станет сразу же достоянием всего класса. Кто-то застал мальчика и девочку из нашего класса в интересном положении, и принёс эту весть в школу, объяснив словами, а затем изобразив на пальцах, чем они занимались, разъяснив невеждам, что так взрослые делают детей, и что этого делать нельзя. Мы всем классом стыдили их и скандировали: "Ай-яй-яй!", "Ай-яй-яй!" Девочка сидела вся красная и плакала. Мальчик ухмылялся, не испытывая смущения. В класс вошла учительница Екатерина Константиновна. Узнав в чём дело, приказала нам прекратить это безобразие и навсегда забыть об этом. "Так вот почему скрывали это взрослые. Это так безобразно, что не только говорить, но даже помнить об этом нельзя". Так мы и сделали – замолчали, и взрослые даже не догадывались, что мы уже знаем всё.