По возвращении домой Жильбер почувствовал запах Бэллы в несессере, остававшемся открытым, и начал лаять на флакон. Это было вполне естественно. Очень часто собака узнает запах своего хозяина. Но Фонтранж почувствовал и этот лай как метафору. Он не мог ее выразить точно, но она была ярка. Чего только нельзя сравнивать в жизни? Из каждой вещи, из каждого жеста, из каждой игры света солнца или света ламп, чувствовал он, можно было извлечь что-то новое, сверкающее, и для этого нужно было только немного ума, немного изобретательности. Каким утешением может быть жизнь, если реальный мир так тесно слит с миром воображаемым! Он отдавался сну, как какому-то новому сравнению, новой метафоре. Среди ночи он вдруг просыпался. Его перенесли в постель его юности. Это была та же простыня, те же узелки на полотне; он ощущал ту же свежесть полотна, когда шевелился. Он узнавал юность по ее температуре, по ласкающему ветру, как итальянец, возвращаясь из Америки, узнает Средиземное море, в которое ночью погружают его товарищи, желая подшутить над ним. Все то, что давно уже оставляло его глухим, — крик поезда, вечно требующего, чтобы его впустили на станцию, несвязные песни пьяных, — все это он слышал снова. Это была его юность, которую Бэлла возвратила этому старику, и он мог ласкать эту юность в темноте ночи, он не решался только скрещивать руки, так как боялся, что его тело, менее верное, чем полотно, не будет тем же наощупь, каким было раньше; он удерживался от кашля, чтобы не слышать своего голоса. Но лежа так, с открытыми глазами, в тишине и мраке ночи, он верил в свою юность, и ничто не опровергало его. Те же тени, как и в его юную ночь, та же елепота… Да, одна из тех страстей, законных, но губительных, которые периодически пожирали душу Фон-транжей, родилась теперь.
Сначала она была спокойной. Возвратившись в замок, Фонтранж был удивлен, найдя повсюду следы Бэллы, — на собаках были еще ошейники с ее именем. Он открыл ее ящики. Он прочитал дневник, где Бэлла говорила о нем. Любила ли она его? Он искал ответа в связках писем и даже в библиотеке, следуя методу того профессора, который приезжал в замок, чтобы проверить, любила ли Лаура Фонтранж Шатобриана? Лаура не любила Шатобриана, и мало было свидетельств, говоривших о том, что Бэлла любила своего отца; но, если в первом случае нужны были прямые доказательства, то во втором — Фонтранж удовлетворился доказательствами отрицательными. Было вполне вероятно, что дочь любила своего отца, что дочь, бывшая самой нежностью, любила того, кому была обязана жизнью. Ни в одном письме, ни в одной записной книжке он не нашел ни слова о том, что она ненавидела его. Чтобы отгадать, какое чувство могла питать к нему Бэлла, он начал изучать себя со всех сторон и даже в зеркале; он стал видеть себя почти таким, каким он был в действительности: существо без злобы, без силы, — он начал понимать себя. Он рассматривал свои собственные фотографии, чтобы догадаться, мог ли ребенок или молодая девушка найти в нем что-нибудь привлекательное. После всех этих изучений он благодаря Бэлле немного полюбил себя, тогда как Жак привел его, в конце концов, к отвращению к самому себе и ко всем людям. Так же, как после несчастья с сыном он искал посредством соприкосновения с самыми грязными людьми такого пути, который загрязнил бы и унизил его, теперь он открывал путь, по которому шла Бэлла, сквозь самые тенистые деревья, с самыми ласковыми собаками, смотря на самые ясные лица. По заметкам и подписям он нашел в библиотеке путь, которым шло ее чтение. Никогда никакого разочарования. Всегда великолепные переплеты. Насколько приятнее прикасаться к нежности и очарованию, чем к пороку. Его здоровье, его чистое крепкое тело, его превосходные внутренности не казались ему больше привилегией, похищенной у его ребенка, так как у Бэллы и в смерти тело было более нежное, более слабое. Какое удовлетворение чувствовать себя тяжелее и плотнее, чем та, которую любишь! Он читал переплетенного де-Виньи на тех скамейках, где, как он вспомнил, он видел Бэллу с книгой «Смерть волка», которая восхитила его. Он пожалел, что не охотится больше; хорошо бы убить такого достойного врага. Он садился около могилы на складном стуле, служившем ему и тогда, когда он сидел около колыбели Жака (в противоположность предметам траура предметы счастья могли служить обоим детям). Иногда одно из тех вдохновений, которые посетили его благодаря Жильберу утром на кладбище, снова осеняло его. Летающие вороны казались ему бумагой, сожженной на ветру. Виноградная лоза казалась цвета вина. Он часто выходил теперь из замка, делал визиты тем семьям, где бывала Бэлла и где были подруги ее возраста, вежливо беседовал со старой хозяйкой, но затем быстрыми этапами через тетку, через мать, ликвидируя каждое поколение, в пять минут переходил к самой молодой женщине, и очень редко бывало, чтобы он возвращался домой без какого-нибудь нового сведения о Бэлле. Самые отчетливые воспоминания о Бэлле у него сохранились от трех торжественных дней в ее жизни. Во-первых, когда долг принудил его подавить свою страсть к Жаку и взять на руки Бэллу в день ее рождения, во-вторых, когда он председательствовал на банкете в честь ее первого причастия и, в-третьих, когда он был на ее свадьбе. Между этими тремя воспоминаниями, которым соответствовали три таинства, он размещал добычу, собранную им во время его визитов. Иногда у него выплывали настоящие воспоминания. Он сделал счастливое открытие. Он вспомнил, что в день рождения Бэллы он целый час держал ее на руках. Колыбель была приготовлена для одной дочери, и вдруг доктор сообщил, что ожидается появление второй. Через двадцать минут родилась Бэллита, и ей было оказано больше внимания, чем Бэлле. Бэллита получила колыбель. Для Бэллы приготовляли маленькую кровать Жака. Во время этих приготовлений Фонтранж держал Бэллу — самая неловкая из кормилиц, но первая. Это воспоминание утешило его от многих огорчений. Конечно, у него не было воспоминаний о тех днях, когда его дочь завязывала первые отношения с миром. У него не было того вечера, когда Бэлла, с детства выказывавшая тяготение к астрономии, поняла, что звезды не привязаны к небу; у него не было воспоминаний и о том вечере, когда Бэлла об'яснила, что земля овальна, но у него был первый час ее жизни в этом презренном мире. Этот ребенок, которого он, в сущности, видел только под вуалями причастницы или невесты, за исключением дня ее рождения, когда она была голая и вся в складках, и дня ее смерти, когда он видел обнаженными ее грудь и ее бедра. Ему казалось теперь, что ту дочь, тело которой он видел, только когда она входила в жизнь и когда она входила в смерть, он носил на руках в каждый из ее возрастов. Он чувствовал тот нежный груз, каким она была для кресел, качелей, газонов и, наконец, для самой жизни. Конечно, он со страстным интересом следил за маленькой фигуркой Жака в его борьбе с природой, за тем, как Жак, маленький мужчина, обращался с собаками, дичью, но эта борьба женского сердца с дружбой, любовью, борьба женского тела с холодом, подушками, а также с телом мужчины — потрясала Фонтранжа до глубины души: он читал теперь жизнеописания не охотников, а знаменитых охотниц. Как Жак превратился в Бэллу, так св. Губер превратился в Диану. Тот образ, к которому с юности стремилось не особенно прозорливое сердце Фонтранжа, вдруг освободился от травести и появился в женском виде. Осень была так красива, как никогда за всю жизнь Фонтранжа. С утра до вечера он бродил среди золота: золотых листьев, золотых полей… Охотился на барсуков. Он пощадил одну маленькую самку в честь Бэллы. Зверек бросился в свою норку около большого дерева, чтобы присоединиться, — повторяя метафору Жильбера, но это только метафора, а где же оригинал? — к той, которая защитила ее. Свойства Бэллы вдруг оказались у всех самок — у полевых мышей, куропаток, и это делало руку Фонтранжа неуверенной и слабой. Одна куница посмотрела на него взглядом Бэллы. Перед водяными курочками, перед лисицами он опускал ружье. Он заметил, что вокруг него произошла перемена. Эта вселенная, которая до сих пор соблазняла его своими мужскими качествами, своими холмами, широкими ручьями, могучими дубами, остроконечными утесами, теперь понемногу меняла свой род из мужского в женский, соблазняя его своими скалами, реками, горами с мягкими, округлыми очертаниями, тенистыми балками. Мужское начало стало выявляться реже. Мужчины, самцы, казались ему редкостями, исключениями, исчезающими в этой женской массе равнин и гор. Даже деревья казались ему изменившимися. Он узнал от кюрэ, что по-латыни они были женского рода, — а в то время люди знали столько же, сколько и мы, при определении истинного рода вещей, — этот человек в конце своей жизни считал теперь себя счастливым, потому что он жил на планете и будет похоронен в земле, то-есть женской стихии. В лесу он позволял ветвям цепляться за него, останавливать его, каплям росы обрызгивать его лицо… Женская ласка сладостна… Все ласки… Даже этой Индианы…