Я стал различать, затем с помощью соседей два рода Ребандаров, и семья эта оказалась менее буржуазно непогрешимой, чем я думал раньше. Кроме тех Ребандаров, которых знали в Париже и в общественной жизни, тех, которые пили только воду, были безупречны как в своем здоровьи, так и в своем труде, которые были всегда одеты в черное, никогда не нацепляли на себя ни одного из своих многочисленных знаков отличия, орденов и крестов, но с вызовом надевали поверх своего платья так, чтобы они бросались в глаза за сто метров, те внутренние отличия, которые называются долгом, безупречностью (большой крест долга, мечи патриотизма). Кроме них жила в Эрви другая не менее многочисленная группа Ребандаров, расточителей, пьяниц и развратников, хотя их также украшали академические пальмы. Все мобилизуются в семье, даже больные зобом, когда вопрос идет, как в нашей семье и во многих других семьях, о походе, ведущем к истине. Но у Ребандаров заботились только о походе к чести, и потому у них было много отстающих. Пользуясь своим чудесным знанием всех современных и старых юридических процессов, они пускали в ход все рецепты, чтобы оживить, омыть честь семьи, включая сюда даже трюки Брута и Регула, и как только какой-нибудь Ребандар из второй группы совершал воровство, или насилие, или дезертирство, Ребандар министр сам являлся на суд, чтобы свидетельствовать против своего родственника и публично высказать ему порицание.
Это тщеславное уничижение обезоруживало судью, и он неизменно оправдывал обвиняемого. В конце концов, установилась своего рода безнаказанность для всех Ребандаров, и все их общественные прегрешения оставались семейными делами и семейными прегрешениями. Округ Шампань привык к такому положению. Он лицемерно скрывал правду от всякого постороннего государственного деятеля, не бывшего уроженцем этой провинции и приезжавшего сюда навестить Ребандаров. Безупречные Ребандары, пользовавшиеся всеобщим уважением, однако требовали, чтобы Ребандары парии никогда не переступали границы своей родной провинции. Им было позволено напиваться в Труа, в Шалоне, в крайнем случае в Вокулере, но те ворота, через которые прошла Жанна д'Арк и проходили добродетельные Ребандары, были для них закрыты. Заграница тоже была для них запрещена. Тем из них, кто намеревался отправиться в Америку, не выдавали паспорта. Было отчего впадать в буйство между Реймсом и Ромильи.
Таким образом, Ребандары министры только в Шампани получали напоминание о своих пороках, а весь остальной мир говорил им о их высоких добродетелях. То, чего они требовали от слабых членов своей фамилии, они требовали и от самих себя. В Шампани они снимали свою тогу, они перерождались: атеисты в парламенте и в Париже, в Эрви они просили аббата наблюдать за религиозным воспитанием их сыновей. Сторонники милиции, начиная с Прованса, они были в Сен-Менехуде за трехлетнюю службу в армии. Демократы для всего мира, в своем деревенском доме они принимали только дворян и буржуа. Чтобы их правительственная деятельность и политический жезл оставались чистыми и незапятнанными, они делали семью своего рода гардеробом, куда складывали пороки и несправедливости.
С детства Ребандары оказывались перед этой лицемерной антиномией: безупречной чистотой в Париже и семейной порочностью в Эрви. Но как только положение выяснилась, молодые отпрыски Ребандаров подчинялись ему и немедленно размещались своими родителями на низших ступенях административной карьеры, постепенно карабкаясь все выше и выше. Сын Андрея Ребандара, сын плута и вора, и сын Ребандара банкрота тиранически выполняли свою роль судьи или инспектора финансов, зная, что порочные склонности их семьи и сомнительные черты их характера в полной безопасности в непроницаемой Шампани, в этом маленьком цветущем уголке — Эрви, и что жители Эрви всегда будут приветствовать их почтительным поклоном.
Ребандары, привыкшие презирать часть своей семьи, презирали все человечество и, следуя млечным путем французских чиновников, — Лион — Марсель — Лиль — Бордо, никогда не останавливаясь в городах, менее чем с двумя стами тысяч жителей, эти добродетельные Ребандары, управляющие табачными фабриками, никогда не курившие, директора монополий спирта, никогда не пившие, директора общественной благотворительности, никогда не любившие, попадали в Париж еще молодыми, но уже неумолимыми. Война 1914 года провело линию фронта между Ребандарами чистыми и Ребандарами нечистыми. Но она не разделила их. Эрви был оккупирован неприятелем. Все те оскорбления и страдания, которые должны были с гнетом чужеземцев пасть на долю непреклонных, честных патриотов — Ребандаров чистых (бежавших в Бордо) — все это пришлось претерпеть от немцев Ребандарам мародерам, ворам и развратникам. Они вынесли единственно из-за их блестящего имени три года тюрьмы, два года голода, один час пытки, и все это естественно Франция отнесла на счет их знаменитых родственников. Когда пьяный Ребандар, избивший фельдфебеля, был расстрелян, то французы щедро подписывались, охваченные энтузиазмом и негодованием, на памятник Ребандару, известному адвокату, умершему от водянки. Было собрано столько денег, что статую можно было бы отлить из серебра… Вот как выгодно размещать свои недостатки вне себя и привлекать на них гнев баварских армий!
Особенно поражало меня в этой семье, родословную которой можно было изучить, начиная с Генриха II, отсутствие в ней артистов. Служение государству и государственный труд были единственным светом для их разума, и потому те из них, для которых свет этот погасал почему-либо, немедленно впадали в разврат и порок, не останавливаясь на промежуточных станциях, какими являются живопись, лепка. Никогда не случалось Ребандарам, как это бывало со столькими нотариусами или стряпчими, находить свое имя выгравированным в виде подписи предком, мастером жестяных изделий, на флюгере колокольни, сорванном бурей. В их гостиной не было ни одной семейной акварели. Их руки не умели ласкать ни глины, ни камня, ни бронзы, ни даже одна другую, так как они всегда держали свои руки разделенными, как будто каждая из них принадлежала к одной из двух частей семьи, не соединяемых вместе. В их доме можно было удивляться только подаркам, сделанным республикой различным Ребандарам.
Семейные сцены происходили в стенах, украшенных севрским фарфором, и около хрупких ваз, равновесие которых было весьма непрочно. Министр Ребандар с удовольствием наблюдал почтительные жесты своего брата браконьера, которые он приписывал своему престижу, но которые, в сущности, объяснялись только обилием фарфора. Таким образом, все промежуточные станции, размещавшиеся между домом наших отцов и Государственным советом, Государственным контролем и Высшим советом национальной обороны, то-есть, Школа изящных искусств, Академия Юлиана, Бюлье, не существовали для Ребандаров, и каждый из них видел только одну обнаженную женщину — свою жену. Но истинное величие семьи Ребандаров — то, которое оправдывало благоговение к ним Шампани, — создавалось не мужчинами, а женщинами. Ребандары, достигнув кульминационного пункта своей карьеры, не сами выбирали себе супруг, а принимали их от благодарной провинции. Если республика дарила им бронзовую Корнелию, фарфоровую Дидону, то Шампань приносила им в дар своих молодых девушек. Имя Ребандар было в такой степени равнозначно словам — долг, постоянство, честь, что все фабриканты или виноделы мобилизовали свои силы от Витри до Люневиля, как только один из Ребандаров выражал желание жениться, чтобы найти и предложить женщину, которая могла бы запросто жить с такими великими словами. И не всегда такой женщиной была самая некрасивая. И не всегда также сожительство с долгом и честью казалось трудным для этих супруг; они умели найти в этих словах скрытые запасы нежности, снисходительности и даже малодушия… Но трудной была жизнь с председателем Палаты, обладавшим сухим сердцем! Трудной делал жизнь муж, холодный как символ, немой в семье, как должны были быть немы символы, далекий от всякого чувства, как они. Символы же, наоборот, смягчались, составляли компанию супруге, очеловечивались около нее, облегчали ей сон, прогулку в лесах. Тяжелая жизнь, которую супруги пытались, однако, принять без горечи! Они были довольны, что их мужья выступали в Палате против предоставления права голоса женщинам, почувствовав это оскорбление как первую честь, оказанную их домашней силе, как первый намек на ревность, как первую ласку. Их единственным и невольным мщением было произвести на свет, в числе четверых сыновей двух бродяг и бунтовщиков. У них отнимали их двух умных и послушных сыновей, как только те оканчивали свое первоначальное образование, и оставляли двух ленивых и непослушных. Жены Ребандаров редко ездили в Париж. Вдовы и наследницы Ребандаров жили в уединенном большом доме на берегу озера и в охотничьем павильоне, в двухстах метрах от дома, на берегу ручья. Ребандары, находящиеся у власти, жили на своем плоскогорьи в саду с бегониями, и предоставляли своим матерям ивы и воду, полагая, что они предают их таким образом забвению и одиночеству, в действительности отдавая их только нежности… Меня привлекли к себе эти женские лица, всегда улыбающиеся, на которых холодность Ребандаров оказала лишь одно влияние — обесцветила их; меня очаровали нервные и гордые силуэты двух вдов. Я был представлен им нашим кюрэ под вымышленным именем и часто навещал их, всегда в сумерки, опасаясь, как бы один из их сыновей или племянников не узнал меня. Я проникал к этим старым дамам через перекладины или перелезая через изгородь из жасмина точно любовник. Иногда я пробирался к ним босой по ручью, ловя по дороге креветок, не оставляя за собой никаких следов. Все лето я их развлекал, и они с нетерпением ждали меня каждый вечер, считая меня молодым художником, врагом большого общества, выказывая мне симпатию и благодарность, какие женщина умеет выказывать мужчине, решающемуся, чтобы увидеть ее, пройти сквозь стадо диких кабанов или переплыть большую реку. Я приходил всегда в тот момент, когда был нужен: так всегда случается в действительности. Я находил их занятыми или перестановкой мебели, или установкой какой-нибудь семейной реликвии, изгнанной из аппартаментов министра, уже переполненных вследствие получения нового официального подарка. Это была или прялка, вытесненная жардиньеркой, поднесенной сербским королем, или консоль Ампир, вытесненный фарфоровым центавром из Бильбао, поднесенным Альфонсом XIII. Иногда я должен был ожидать на плотине или в ручье, так как звонили к вечерней молитве, и я оставался там, как крестьянин на картине Милле, но стоя босыми ногами в воде. Вдовы Ребандар были богомольны; одна немного по-детски, другая серьезно, каждая с детства посвященная какому-нибудь святому, составлявшему с мужем духовную пару, которую они обожали: Ребандар законодатель — со святым Антуганом Падуанским; Ребандар министр торговли — со святой Терезой. Со времени смерти своих мужей они наслаждались, не признаваясь в этом и самим себе, глубоким спокойствием: это произошло потому, что закон умер для них вместе с этими адвокатами, и ни один из их жестов, ни одно из событий их дня не регулировались больше юриспруденцией. У них больше не было судебных процессов с охотниками, которые стреляли водяных курочек; вдовы теперь просто грозили им своими тростями. Когда военный аэроплан опускался в их виноградник, они, не вступая в тяжбу с военными властями, приглашали летчика к обеду. Они не сомневались, что через определенное число лет, согласно с теми законами, которые были составлены их покойными мужьями, они из вдов превращались в разведенных: они отделялись от своих мужей и сердцем и умом. Доказывалось это тем, что они любили теперь всех мужчин. Они любили садовников с их руками, погружавшимися в землю, наездников, которые перепрыгивали через изгороди парка на своих жеребцах. Эти наездники были самыми вежливыми людьми по отношению к животным, и они любили наездников. Они любили бродяг с их заостренными ушами и с их перьями или соломинками, которыми были облеплены их куртки, в зависимости от того, где была проведена последняя ночь — в спальне или в конюшне; директоров заводов Венделя, всегда в безукоризненно чистых пиджаках, и меня. В вечерней час перед наступлением этих ночей в Шампани, простых и примитивных, когда лани кричат среди тумана над озером или молчат при луне, рассматривая себя в глубине пруда, когда куницы, барсуки, лисицы тянутся к птичникам, все различной поступью, но одинаково неся с собой смерть, крадучись вдоль ручья (я вижу это потому, что иду вслед за ними и чихаю от сырости), — в этот час я приносил им все, что приносят обыкновенно молодым девушкам: художественные журналы, Франсиса Жамма, вишни в шоколаде. Они встречали меня, смотря на мои карманы, стирали с меня первое дыхание росы, тащили меня к камину и заставляли пылать сухую лозу, пламя которой должно было выпарить из их гостя открытки с видами Везеле, рассказы о жизни Артура Рэмбо, о нравах женщин с острова Фиджи и… немного любви. Затем бледные, несмотря на горячее пламя, они наслаждались, думая, что это следствие и награда их вдовства, их возраста, — первыми плодами юности. Я знал, что Ребандар удивился бы, увидя, что так поздно запылал огонь у его тетки и его свояченицы. И это сын их врага приходил к ним, принося Верлена, и осмеливался вызывать восторги у представительниц семьи Ребандаров, обреченных на близкую смерть. Когда я уехал в Париж, я дал им мой адрес: «до востребования», с вымышленными инициалами. Они мне аккуратно отвечают, мало беспокоясь о том, что я все еще не нашел ни квартиры, ни имени…