Репетиции продвигались довольно успешно, хористы и оркестр вкладывали в работу максимум старания. Первый акт оперы показался поначалу более впечатляющим, чем второй. Возможно, из-за разнообразия номеров и большей динамичности действия. Второй же акт из-за чрезмерной патетики выглядел несколько замедленным. Эта статичность, по мнению Беллини, длилась слишком долго, и он решил оживить финал «Сомнамбулы» кабалеттой, еще более великолепной, чем та, которая уже была в партии героини. Словом, он хотел написать такую заключительную сцену, где с предельным темпераментом проявилась бы радость Амины, обретшей счастье с любимым, и опера завершилась бы более эффектно. Эта задача мучила музыканта во время всех репетиций, вплоть до генеральной. А он терзал Романи, упрашивая написать такие стихи, какие помогли бы ему сочинить более радостную мелодию. Романи предложил пару строф, непохожих на первоначальные. Однако Беллини остался недоволен и просил дать еще один вариант и тем самым окончательно вывел поэта из себя — он заявил, что и слышать больше не желает ни о каких изменениях.
Репетиции шли своим чередом, и дней до премьеры оставалось все меньше. Беллини сделался раздражительным, со всеми ругался и больше всего с либреттистом, который категорически отказывался выполнить его просьбу. «Мне нужно нечто такое, что вознесло бы Паста на седьмое небо…» — требовал Беллини, огромными шагами меряя сцену. И тут вмешалась Паста, убеждая молодого музыканта, что существующая уже кабалетта очень хороша и вознести ее, певицу, а с нею оперу и автора на седьмое небо теперь может только публика. Лишь слова великой певицы смирили Беллини. И он не пожалел об этом, потому что миланцы высоко оцепили все поэтические и музыкальные находки во втором акте.
Впервые «Сомнамбула» была показана в воскресенье 6 марта 1831 года. Успех был такой невероятный, что ошеломил даже журналистов. Репортер «Л’Эко», торопясь сообщить новость на следующий день после премьеры (случай редчайший в то время), восхищался: «Мы еще оглушены аплодисментами, криками, шумными вызовами. Мало можно привести примеров, когда бы публика аплодировала столь бурно. Даже трудно сказать, — продолжает он, — сколько раз вызывали на сцену маэстро и певцов — двенадцать, пятнадцать или двадцать раз…»
Беллини предчувствовал это еще с первых репетиций и, хотя вынужден был просить извинения у своего друга поэта и певцов за столь исключительную требовательность, был убежден, что выиграл весьма важную для своей артистической карьеры битву. В письме к Лампери он называет успех «Сомнамбулы» «шумным», но не сообщает о подробностях, касающихся музыки оперы, а говорит лишь о мастерстве исполнителей. «О музыке ничего не стану писать, увидишь ее в партитуре, заверю только, что Рубини и Паста — это два ангела, которые привели всю публику в безумное восхищение». Восторженные аплодисменты зала, разумеется, были адресованы и композитору, но он об этом предпочитает молчать, заметив лишь: «Де Анджелис напишет тебе потом все, о чем мне самому говорить неудобно» — и переходит к разговору о фраке, который ожидает получить, о том, что намерен оплатить счет, открытый месяц назад, когда он заказал пальто у своего туринского портного.
Лампери, конечно, получил сообщение во всех подробностях о счастливом исходе «Сомнамбулы» от их общего друга Де Анджелиса, но он мог прочитать об этом и в туринских газетах, которые перепечатали статьи, появившиеся в Милане, а некоторые рецензенты, говоря о последней сцене оперы, где Амина плачет над увядшими фиалками, без обиняков называли ее шедевром. И подумать только, что Беллини во что бы то ни стало хотел заменить эту кабалетту!
А у скромных бутафорских цветов с вечера премьеры началась своя история. Они неизменно будут сопровождать великую исполнительницу партии Амины на всех последующих представлениях «Сомнамбулы» в Милане и в других городах. И только в Неаполе певица расстанется с ними, потому что подарит букетик Франческо Флоримо, на память об их общем великом друге. И с этого дня вместе с другими мемориальными вещами композитора цветы будут храниться в музее истории консерватории Сан-Пьетро в Майелле.
Мелодии к словам этой кабалетты «Altri, non credea mirarti si presto estinto, о fiore…» («Ах, как скоро ты увял, цветок мой…») суждено было стать единственной эпитафией, которая могла выразить скорбь людей у могилы слишком рано ушедшего из жизни Винченцо Беллини[63].
XX
ПРЕСЛЕДУЕМАЯ «НОРМА»
63
Называя эту сцену шедевром, критики видели в ней «новую форму бельканто». Доменико Де Паоли, в частности, писал: «Несмотря на отсутствие традиционных архитектонических принципов, несмотря на отказ от повторений, эта необыкновенной лирической красоты фраза поражает неслыханной, быть может, неповторимой в истории музыки цельностью. Каждая следующая нота возникает из предыдущей, как плод из цветка, всегда по-новому, всегда непредвиденно, иногда неожиданно, но всегда логично приводя к заключению». Крайне любопытным представляется впечатление о «Сомнамбуле» М. И. Глинки. В своих «Записках» он вспоминает: «В конце карнавала, наконец, явилась всеми ожидаемая Somnambula Беллини. Несмотря на то, что она появилась поздно, невзирая на завистников и недоброжелателей, эта опера произвела огромный эффект. В немногие данные до закрытия театров представления Паста и Рубини, чтобы поддержать своего любимого maestro, пели с живейшим восторгом: во втором акте сами плакали и заставляли публику подражать им, так что в веселые дни каравана видно было, как в ложах и креслах беспрестанно утирали слезы. Мы, обнявшись с Штеричем в ложе посланника, также проливали обильный ток слез умиления и восторга». М. И. Глинка был очень дружен с Беллини и высоко ценил его талант. Во время своего пребывания в Италии он написал несколько произведений на его темы — «Рондо на тему из оперы «Капулети и Монтекки», «Блестящий дивертисмент на тему из «Сомнамбулы» и другие.