* ^ *
Перед рождеством, в ночь с 16 на 17 декабря, в Юсуповском дворце на Мойке был убит царский фаворит Г. Распутин. «Сегодня,— сообщала императрица Александра Федоровна царю в Ставку, в Могилев,— скандал в Юсуповском доме. Большое собрание — Дмитрий, Пу-ришкевич и т. д.— все пьяные. Полиция слышала выстрелы. Пуришкевич выбежал, крича полиции, что Наш друг (Распутин.— Г. И.) убит...» Но до полудня 18 декабря она все еще надеялась «на божье милосердие».
Инохща пишут, что, получив сообщения об убийстве Распутина, Николай II спешно покинул Ставку и направился в Царское Село. Это неточно. Возвращение в Царское Село было запланировано заранее и связывалось с рождеством. Дворцовый комендант В. Н. Воейков позднее вообще уверял, что известие о смерти Распутина не вызвало у царя «скорби», скорее наоборот — «чувство облегчения». Так или иначе дневник Николая не содержит никаких упоминаний о Распутине вплоть до 21 декабря, когда он записал, что присутствовал на похоронах «незабвенного Григория».
До сих пор еще бытует представление о политике последнего Романова как о полной бессмыслице, являвшейся результатом тлетворного влияния Распутина и не-вротички Александры Федоровны, а о самом Николае как о стопроцентном ничтожестве, послушном орудии этих двоих. Корни такого представления — в бульварной литературе, наводнившей книжный рынок сразу после крушения царизма. Но это всего лишь удобная и «доходчивая» версия, с помощью которой низкопробная бульварная пропаганда оправдывала февральский переворот и приход режима, сменившего царизм,— режима Временного правительства.
Политика последнего Романова и его правительства определялась не только и не столько личными качествами царской четы и явно преувеличенным влиянием Г. Распутина, а конкретной, реальной ситуацией, в которой оказался весь загнивающий режим,— ситуацией исторического тупика. В самом общем виде эта политика напоминала собой как бы качающийся маятник, быстро поворачивавшуюся стрелку компаса. Когда Штюр-мер говорил, что его программа заключалась в том, чтобы «поддерживать то, что есть», он довольно лапидарно обозначил суть этой «компасной», «маятниковой» политики — сохранить статус-кво.
Перед крушением царская власть испытывала сильное давление с двух противоположных сторон. Слева «давила» буржуазно-либеральная оппозиция, укрепившаяся в Думе и «общественных организациях» (земствах, городских думах, военно-промышленных комитетах и др.). Она настаивала на либерализации режима, ответственном министерстве, конституционной монархии. В этом она видела единственную возможность избежать новой революции, приближение которой чувствовалось все сильнее: революционный подъем, начавшийся в связи с ленскими событиями 1912 г., после кратковременного спада, обусловленного вступлением России в войну, резко нарастал.
Но справа «давила» реакция, те монархические элементы, которые видели в конституционных уступках царя путь к дальнейшему развалу «традиционной власти» и потому требовали возврата к «самодержавному принципу», как к бастиону против новой революции. Наиболее твердую позицию, пожалуй, занимала властная, склонная к истеризму императрица. В письмах к царю она призывала его стать «Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом». «Сокруши их (оппозиционеров.— Г. И.) всех,— взывала она.— Как давно, уже много лет люди говорили мне все то же — Россия любит кнут».
Сам Николай II всей душой был привержен самодержавию, однако реальность заставляла его, человека нерешительного, но упрямого, проявлять осторожность, маневрировать между двумя политическими флангами. Даже пресловутая министерская чехарда, перетасовка министров, в которой обычно видят лучшее свидетельство царского маразма, в сущности, была попыткой сбить, погасить политические страсти, бушевавшие справа и «слева». Результат, однако, был плачевный: ни та, ни другая сторона не была удовлетворена; уступки одной стороне вызвали активизацию другой, и круг замыкался снова. Рамки маневрирования сужались, а «верховная власть» все более изолировалась. Однако она не только не хотела сдаваться, но и, отступив, искала теперь возможности перегруппировать силы для перехода в наступление, для реванша.
Убийство Распутина, которое, по расчетам некоторых монархистов, связанных с оппозицией, должно было освободить Романовых от влияния «темных сил» и повернуть их лицом к «общественности», показало, пожалуй, только одно: политическая сила Распутина гиперболизировалась в представлении оппозиции или сознательно ею раздувалась. К концу декабря правый крен правительственного курса значительно усилился. По прибытии в Царское Село царем была проведена новая министерская перестановка. 27 декабря премьер-министр А. Трепов, кандидатура которого при назначении 10 ноября рассматривалась как жест в сторону думской оппозиции, был уволен в отставку. Его заменил «вынутый из нафталина» престарелый князь II. Голицын — протеже и доверенный Александры Федоровны, известный «либералоед». Но на первый план решительно выдвинулся уже упоминавшийся нами министр внутренних дел Протопопов, перебежчик из думской оппозиции, считавшийся распутиицем. Так укрепив, как он считал, позиции власти, Николай II встречал Новый год. Он аккуратно посещал рождественские елки царскосельских гвардейских колков, слушал, как «усладительно» играл па балалайках и домбрах оркестр Железнодорожного полка, раздавал подарки офицерам и солдатам. 31 декабря записал в свой дневник: «В 6 часов поехал ко всенощной. Горячо помолились, чтобы господь умилостивился над Россией!»
* $ С
Еще в начале ноября 1916 г. оппозиционный «Прогрессивный блок» (объединение оппозиционных, главным образом либеральных, партий в Думе), засевший в думских «окопах», покинул их и атаковал царскую власть, неся на своих знаменах лозунг «министерства доверия», которое, по расчетам, должно было стать важным шагом на пути к конституционной монархии. Главный удар наносил 11. Милюков. Широко известный своими трудами историк, еще в годы первой российской революции выдвинувшийся в лидеры кадетской партии, едва ли пе ключевая фигура думского «Прогрессивного блока», он недавно вернулся из заграничной поездки в составе делегации Государственной думы. В ходе ее он собрал газетные сведения, будто бы уличавшие царское правительство в тайных переговорах о сепаратном мире с Германией. Теперь с думской трибуны Милюков пустил в дело этот «компрометирующий материал», сопровождая свою речь эффектным рефреном: «Что это — глупость или измена?» Он рассчитывал на определенный ответ: «измена!» — и не ошибся. Его речь и речи других «прогрессистов» — В. Маклакова, В. Шульгина — в гектографированных листовках наводняли тыл и фронт.
Ноябрьский словесный «штурм», казалось, принес «Прогрессивному блоку» успех. Ненавистный премьер Штюрмер, подозреваемый в германофильстве, пал. Даже Александра Федоровна должна была признать, что ои «играет роль красной тряпки в этом доме умалишенных» (т. е. в Думе) и должен уйти. Но по инерции думская «атака» еще продолжалась по крайней мере до середипы декабря. Вдохновленные ею земский и городской съезды в Москве приняли «боевые резолюции», требовавшие «монарха, охраняемого ответственным перед страной и Думой правительством». Однако власть выдержала «атаку» и устояла.
Наступило затишье. Перед рождеством Милюков по-ехал в Крым отдохнуть, повидаться со старейшиной российского либерализма И. Петруикевичем, жившим в
Гаспре, «Должен признаться,— вспоминал впоследствии Милюков,—что в наших разговорах... о том, что ожидало Россию, было больше гаданий, чем конкретных суждений...»