После развеселой масленицы для рядового помора наступала тяжелая пора. Редкий день теперь не упоминалась местная поговорка: «с голоду-холоду амбары трещат, а с наготы-босоты гридни[7] ломятся». Все чаще и чаще слышалась на улице испокон веков сложенная беднотою песня, распеваемая пьяными голосами:
Пройдет еще немного времени, и отовсюду по тысячеверстному древнему тракту Беломорья к далекой Коле потянутся пешие группы рыбаков, тащущих за собой саночки с поклажей.
Рыбацкую бедноту Беломорья из года в год закабалял стародавний обычай забора — получка у хозяина в счет будущего улова денег или продовольствия. Не вернув хозяину займа, рыбак не имел права уйти из его артели. Каждую осень, при дележе вырученной добычи, хозяин высчитывал из заработка покрученника его долг. Выдаваемого остатка многосемейному — плохо ли, хорошо ли — хватало только на три-четыре месяца. Еще не наступала весна, а уже нарастал забор, отрабатываемый последующим уловом. Из года в год тянулся обычай забора, благодаря чему промышленник обеспечивал себя одними и теми же рабочими руками.
У обшитого свежим тесом дома, по привычке все еще называемого лукьяновским, начал собираться народ. Покойный Лукьянов владел таким запасом ловецкого инвентаря, что Егорка мог кое-кого из хозяев оставить в этот год без ловцов.
Испытав на себе хозяйский гнет, Егорка не жалел давать взаймы наиболее опытным рыбакам. Один за другим переполошились хозяева, когда их лучшие рыбаки вдруг возвратили им долги, а сами начали крутиться в Егоркины ватаги. Рушился сговор — Егорка, как зубатка в океане, выхватывал у хозяев лучших корщиков, веселыциков и даже наиболее опытных на жив очников.
Месяц назад Егорка устроил гостьбу, чтобы отметить свой переезд в новый дом. Праздновать новоселье он замыслил лишь с богатеями, надеясь этим войти в их круг. Однако, кроме Мошева, кое-кого из его родни и предусмотрительного Сатинина, из хозяев никто не пошел к Цыгану. Запомнив обиду, Егорка начал «рвать» к себе из артелей своих обидчиков наиболее ценимых рыбаков.
В эти дни около дома Егорки царило оживление. Рыбаки входили и выходили, тут же под окнами сговаривались между собой и опять входили в дом. Детишки, отправляемые встревоженными хозяевами высмотреть, что делается у «окаянного разбойника», передавали, что «дяденька Цыган из карманов без счета деньги достает и в книжицу рыбаков записывает».
Промышленники знали, что старый Лукьянов за десятки лет накопил немало денег, которые всегда держал дома. Попробовали хозяева через своих жен воздействовать на Лукьяниху.
— Не мое это дело, не рабьего ума, — обидчиво поджимая губы, сухо отвечала она всем. — Егорушка не даст меня, вдову, в обиду… Башковитый он!
Решили хозяева собраться у Сатинина и в его доме договориться с Егоркой. Разузнав, в чем дело, Мошев тотчас отправился к зятю. Любо было дознавать гордому старику, что у его зятя богатеям пришлось просить сговору. Смеяться хотелось степенному Мошеву, глядя на перепуганного Федотова, когда тот жаловался:
— Подумай, Кузьма Степаныч, разбойник-то Егорка мово лучшего корщика закрутил! Разорить мое хозяйство хотит! Вот беда напала! Ты же тесть окаянному, а зять слухать должон тестя.
Старик застал Егорку переодевающимся в рубаху из атласа.
— Чего канареем таким рядишься, не на беседу, чай, ладишь, — строго заметил тесть. — Скидывай, скидывай! Сатинину с Федотовым твой форс нестрашон.
Егорка послушно стал снимать неуместный наряд.
— Вот что, Егорка, — любуясь мускулистой грудью и литыми плечами зятя, заговорил Мошев, — будут хозяева с тобой сговариваться, ты иди на мировую с ними. Помни: с волками жить — по-волчьи выть! Не ссорься. Одному тебе всех не побороть! Ведь с ними век коротать суждено.
Егорка не прекословил, зная, что Кузьма Степанович лучше понимает, как надо поступать. Переодеваясь, он послушно обещал пойти на мировую с богатыми земляками.
Мошев нарочно пошел к Сатинину без Егорки. Осторожному старику не хотелось давать богатеям повод думать о каком-либо сговоре с зятем. Поэтому Егорка отправился один, пробиваясь сквозь бешено налетавшие вихри предвесенней пурги.