— Молчать! Врешь, собака.
— Ничего не врешь. Мой правду говорит.
Василий Матвеич свирепо кинулся на Исишку.
— Обман, обман! — хрипел Алексей Панфилыч, направляясь к воротам.
Василий Матвеич метнулся было за ним, но вдруг наскочил на Исишку, прижал его к плетню и тюкнул жирным кулаком под нос.
Исишка крякнул, быстро поднял лицо и не успел нагнуться, как другой удар по тому же месту уронил его на бок. Задыхаясь от быстрых движений, Василий Матвеич ткнул его в голову раз, другой, третий. Исишка свернулся клубком и завопил на весь луг:
— Ой бай, ой-бай, ой-бай!..
— Так ты подводить! Подводить! — и с каждым словом на Исишкину спину опускался тяжелый кованый каблук: — Пес!.. Подводить!..
— Карра-а-у-уль!
— Ты меня ругай… ты меня бей… а свинячить не дам…
Дружно звякнувшие колокольчики оборвали его. Оглянулся — повозка уже мелькает за плетнем. Воспользовавшись передышкой, Иса быстро вскочил на ноги и побежал. От яркого кровавого пятна на снегу длинным ожерельем потянулись за ним красные точки-корольки. Выскочил в передний пригон, остановился и со всей злобой, на какую только было способно его сердце, потряс кулаком:
— Засужу! Цепочка наденешь! Наденешь!.. Каторга пойдешь… Все скажу атаману…
Выбежавшая на шум баба Исишки увидала его окровавленным и заголосила протяжно, жалобно. Исишка строго притопнул ногой:
— Дауста![3] Синикы[4] да харя такой будет!..
Баба замолкла, а он выскочил на улицу и пошел вслед за повозкой.
— К атаману пойду! Своличь!.. — раздавался его голос по пригонам: — Человека убиль! Васька Матькин человека убиль! Матька людей бил, Васька да людей бьет… Цепочка наденешь! Рукам, ногам цепочка!..
А на соседних стайках и избушках уже торчали любопытные фигуры. Кто-то от души ругался, кто-то звонко хохотал.
Исишка нарочно не утирал под носом, где у него, по жидким усам, настыли мутно-кровяные сосульки: пусть же видят все, как его изувечили. Чем больше свидетелей, тем лучше. И такой он был несчастный в разорванной коротенькой купишке и в сбитом на сторону малахае, такой слабый и старенький, что вышедший из-за угла навстречу казначей Иван Трофимыч остановился, посмотрел серьезно и спросил:
— Это кто же тебя?
— Васька мене биль… Мошенник! Убиль!
— Ну, уж и убил. Ноздрю поправил маленько. У его у Василия, кулак пудовый… Что ж ты на старости-то? Неловко. Утри сопатку-то, ишь накисло.
— Пущай атаман посмотрит.
Иван Трофимыч свистнул:
— Здря и не качай туды. Так, канитель одна. Без тебя там хватит… Ну, да как хошь. Айда.
Он степенно двинулся своей дорогой.
То, что Исишку пожалел сам казначей, перевернуло всю его душу. Только что она была такой маленькой, колючей и злой и вдруг выросла, расширилась, наполнила все существо теплом. Что-то кинулось к горлу, ударило в голову и против воли Исишка всхлипнул. Он забыл, что куда-то идет, и видел себя уже на сборной, перед целым обществом. Стоит он с Василием перед столом, а атаман и спрашивает:
— Будешь мириться, Иса, или до суда пойдешь?
Так вот и спрашивает, как будто перед ним не киргиз. Иса молчит. Тогда выступает Иван Трофимыч:
— Нет, этого нельзя, чтобы старого человека в харю тыкать. Нельзя этого. Хошь и киргиз, а старый, честный киргиз, своим горбом кусок добывает.
— Протокол, значит? — спрашивает атаман.
— Вот что, Иса, — говорит Василий: — ты уж, брат, не сердись. Потыкал я тебя малость, это верно, да и ты, брат, тоже шершавый. Двое подрались — двое и расчет поведем. Иди сейчас в лавку — и прямо к Михею: отмеривай, дескать, по Васильевой книжке на штаны и на рубаху. Вот что!
— Мне бы сапоги… С ног спадывают.
— Ишь ты! Ну, уж бери и сапоги, когда надо.
— Как же не надо? Сам знаешь…
Исишку разбудил голос сверху:
— Ха-ха-ха! Ловко те взбуздовали.
Он не заметил, как дошел до горы.
На горе стояли девки с ведрами. И вдруг ему стало стыдно-стыдно. Девки народ отпетый. Мужик посмеется и бросит, а девка год будет высмеивать по улицам. Исишка сдернул с руки мохнашку и стал общипывать усы. Растаявшая сукровица потекла по ладоням между пальцами. Он часто вытирал руку о подол и, низко опустивши голову, поднимался по взвозу мимо девок.
— Где, Исишка, поскользнулся?
— Это он на Васильев кулак напоролся где-то.
Исишка быстро расклонился и крикнул вверх:
— Чего ржешь, кобылятина?..
Потом добавил такую непристойность, от которой девки прыснули со смеху и побежали.
Когда Исишка вышел на улицу, на него уже никто не обращал внимания. Все у него было в порядке и никто не мог узнать, что он нес в своей душе. Опять он вспомнил о сапогах. Конечно, с Василия следует стянуть сапоги…