Он забыл на минуту, что говорит с ребенком и, спохватившись, резко оборвал:
— Норовистый ты, Санька. Все тебе выложи: куда да что, да почему. Держись-ка лучше за луку. Поедем шибче по деревне, чтобы бабы не смеялись.
Поравнявшись с первым домом, он с плеча ударил лошадь толстой плетеной нагайкой. Лошадь осела от неожиданности, но сейчас же рванула стремительно и, лязгая зубами по железу, вольным ветром ринулась вдоль улицы, сквозь шумный строй собак.
Шли года, сменяя зиму летом.
Сад у Алексея ширился и пополнялся новыми зверями. Прежнюю изгородь уже во многих местах неоднократно разбирали и переносили дальше, пригораживая к саду новые пространства.
Санькин марал год от году отпускал рога все тяжелее и лучше.
Наступило для него седьмое лето, лучшее во всей его маральей жизни. Непомерной силой переполнилось все существо его. Живой, упругой сталью вздрагивал в нем каждый мускул. Силы было столько, что хотелось вызвать на кровавый смертный бой всех стариков-быков. Он подчинялся им, он по привычке шел за вожаком, прислушиваясь к повелительному окрику, но временами сила бушевала в молодом здоровом теле ураганом и Семилеток начинал тогда рвать землю передними копытами, звонко раздувая ноздри. Молодые боязливо на него косились, обходя подальше, стороной, а старые быки смотрели хмуро и неодобрительно. Лишь маралухи любовались им, когда он, фыркая, взбивал фонтаном землю.
С середины лета в сад стал часто наезжать хозяин. Так бывало каждый год. Приедет, проберется в сад и долго-долго ходит, осторожно приближаясь к заранее намеченному зверю. Опытный хозяйский глаз внимательно разглядывает каждую морщинку на рогах: не пора ли снимать? Только день пропусти и перезреет рог.
Всякий раз, придя в маральник, Алексей с особенной лаской охаживает Семилетка. Он осторожно кружит около него, морщит обросшие черным волосом щеки и сладко-сладко чмокает.
— Тцу, тцу… Ну, не фыркай, дурак! Ну, подойди! Кусочка хочешь?
Он смотрит просительно в большие, умные глаза и тянет корку хлеба.
Но Семилеток помнит старое. Его не купишь за кусочек. Знает он, чем кончится ласка хозяйская. Ласкают, кормят зиму сеном и овсом, а нальются рога — приедут, обломают их. Уже четыре пары отдал он. Четыре раза обманули. Теперь он не забудет.
Алексей подходит совсем близко, и эта близость искушает его слегка потрогать налившийся кровью, покрытый пухом, рог. Но едва он приподнимает руку, как марал, закинув на спину ветвистые рога, сорвется с места, фыркнет, ринется, куда глаза глядят, и в два мгновенья вольной птицей вылетит на косогор.
Легко там Семилетку. Обернувшись, он долго смотрит вниз, туда, где Алексей стоит в черном кафтане. Радостью и волей поет сердце марала. Ушел! Куда тебе, коротконогий человек! Разве можешь ты носиться ветром по полям, взлетать орлом на скалы? Разве можешь ты стоять вот так, как я, здесь, на безумной высоте гранита? Нет, ты не можешь, человек.
Семилеток не торопится. Он осторожно чешет копытом нестерпимо зудящийся рог, при этом грациозно поворачивает голову и уже не смотрит на хозяина. А тот, безнадежно махнувши рукой, с трудом шагает по густой траве в другой конец маральника. Там старики подпустят его ближе.
Семилеток долго не спускается с откоса. Бродя вверху в сообществе двух маралух, он часто взглядывает вниз и раздраженно фыркает. Ему отлично видно все, что происходит в пади. Вот уже близко-близко подошел хозяин, вот совсем среди стада… Вожак вытянул шею и смотрит, Бежать надо, бежать! Ведь сильны еще старые ноги и только сделать два прыжка. Не больше двух прыжков… Нет, стоят и боязливо хлопают ушами.
Семилеток срывается с места. Не смотреть лучше, не видеть. Он быстро удаляется в вершину, а за ним идут и маралухи.
Только Саньку подпускает Семилеток так близко, что тот гладит его спину, трогает рога и, обнявши за шею, ходит с ним по саду, как товарищ. Любит он Саньку и верит ему. Не за то, что зимой веселый мальчуган всегда привозит ему в торбочке овса, и не за то, что каждое его движенье дышит лаской. Нет, Семилеток помнит, что ни разу он не видел Саньку среди тех, безумно ухающих всадников, которые безжалостно гоняют маралов перед срезкой рогов.
Подошла средина лета. Овес наливался. С каждым днем все ниже опускал он тяжелеющие кисти. Гордо смотрящие в небо, вечно стройные пихты были щедро унизаны смолисто-сочными тугими шишками. Их опьяняющий угар стоял над садом, над горами, надо всем необозримым краем диких скал и леса.
Вечерами, когда солнце пряталось за темные массивы гор, с зеленеющих просторов в сад тянуло ароматом молодого меда, а с попутным ветром несся запах трав, и все беспокойнее становились звери. Их пьянил угар родных лесов. Созревшие тяжелые рога клонили голову к земле, но сердце пело о свободе. Вон отсюда! На простор! Туда, где осыпается по скатам камень, где молчаливый темный лес надежно укрывает от охотника! Туда! На неприступные отвесы скал, откуда видно ряд заоблачных вершин, долины, реки и деревни!.. Но крепка была изгородь, и звери сильно волновались.