А внизу у самого дня, исполняя недобрую службу, холодно поблескивая, торчал металлический штырь, забытый и в свое время не убранный строителями. Чуть поодаль из бесформенной глыбы бетона навстречу воде целили острые жала еще несколько стержней. А дальше еще, еще.
Позднее сюда спустятся аквалангисты, сфотографируют это подводное кладбище железа и бетона. Позднее рыбники заставят строителей и эксплуатационников расчистить дно котлована и подходные к плотине пути.
Все это будет позднее.
А пока дно усеяно искореженным железом и битым бетоном, пока сплывает по Волге изуродованная белуга.
Если бы только одна…
Как-то собрались мужики посубботничать дома: побаниться, попокоиться денек, отдышаться от путинных забот. И Филипп не удержался от соблазна понежить старые кости в банном пару – две недели не навещал дом.
Вахту отстояли на рассвете, едва засерело на востоке, с уловом разделались до восхода. А когда солнце плеснуло на отмель тепло и свет, Усманово звено, разместившись на двух бударках с подвесными моторчиками, подъезжало к заводскому поселку.
Поселение рабочих ничем не отличается от низовых ловецких сельбищ. Редкие деревенские избы чередуются с невеликими садовыми участками, распахнутыми окнами удивленно глазеют на Белужку. И лишь в центре поселка, где на сваях покоится заводской плот, поодаль от берега высятся рыборазделочные цеха, холодильник, вешала для вяления. У заводского причала перестукиваются баркасы, на деревянном настиле скрипят краны – выгружают из прорезей рыбу, снуют лодки. Дымит коптилка, огромной меловой глыбой белеет холодильник.
Усман в добром настроении. Он хлопает Петра по плечу, говорит:
– Мой Марья хорошо бань топит. Пар даем, веник спина гуляет. Напарим – до другой бань не забудешь. Уй-бай, хорошо… – Усман уже видит себя в бане, довольно щурит и без того узкие глаза. – Магазин зайдем, арака берем. Марьин пирог с вязиг ашать будем.
Все смеются над его словами, а он нисколечко не смущается, балагурит:
– Девка мок полюбишь – бери. За так отдам.
– Усман-то наш женитель, оказывается, неплохой. Обабит он тебя, Петро. – Филипп громко смеется. – Долго, пожалуй, не проженихаешься, в один момент осупружит. Девок у него хоть отбавляй. Старшая задевовалась давно.
– Надо посмотреть, – отшучивается Петр.
…Бударка подрулила к мостинке. Ловцы вытащили лодку на берег к плетеной ветловой забойке, накинули цепь на обрубок ветлы и стали расходиться.
Усман жил на крутоярье. Внизу у заплеска такая же забойка, сходни к воде. На яру – подворье: камышитовая пятистенка, кухня-мазанка, баня, многочисленные загоны и хлевушки для коровы, овец и птицы.
К немалому огорчению Усмана, кроме Марьи, широкобедрой, крупнокостой, с улыбчивым смуглым лицом, дома никого не было: две старшие дочки ушли в соседнюю деревеньку тетку проведать, малая – поскребыш – на улке где-то с ровнями резвится, а та, что старшее, предпоследыш – в школе.
Марья, с любопытством поглядывая на Петра, наскоро собрала мужу белье. Она была полной противоположностью мужу – узкотелому, поджарому, с опалым лицом.
– У вас-то есть сменное? – поинтересовалась она у Петра. – Или приготовить?
– При себе обязательно вожу, спасибо.
Баня стояла в глубине двора у прясленной изгороди. Камышитовый остов щедро обмазан глиной и коровяком. Усман, видимо, любил баниться. Оттого и баньку поставил просторную, высокую, с большим окном, тогда как в понизовых селах принято рубить крохотные оконца – в одно-два звена.
Раздевались в предбаннике – светлом и чистом, без единой паутинки по углам, с нажелто выскобленными полами. Усман разоблачался не спеша, оттягивая тот долгожданный миг, когда обволакивает пар и приятная истома охватывает тело. Он стянул с себя густо засмоленные, залубеневшие брюки, вздыбил над головой косоворотку, вылез из нее и, когда выворачивал рубаху с исподу на лицо, из нагрудного кармана выскользнула многократно согнутая и уже потершаяся на изгибах зеленоватая бумажка.
– Мильцанер протокол давал – чава с ним делать? – Усман подобрал с пола бумажку, расправил се и положил на лавку, рядом с собой.
– Храни, глядишь, и сгодится.
– Контор ходим, ход пущаем, – пошутил Усман и проскользнул в дверь.
И в бане, теплой и светлой, – образцовая чистота. Марья все сделала, чтоб опровергнуть поговорку: баня всех моет, а сама грязна. Вдоль смежных стен – длинная, углом, лавка, напротив, впритык с калильной печью, полок в рост человека, с подголовьем. По углам – деревянные вязанные орешниковым обручем бочки с холодной водой; развалистый котел, вмазанный в печь, исходит паром.
Усман плеснул в калильную печь ковш горячей воды, и в тот же миг белесая струя с шипом вырвалась из печной пасти и густым туманом разлилась под потолком. Усман вытянул из котла с кипятком веник из солодковых ветвей с мелкими резными листьями и протянул Петру.
– Бери. Веник в бане самый бальшой начальник. Усмана лупит, Лебедкова лупит, и секретарю райкома и министру жар дает – никого не боится. Ловец без бань никак нельзя. Вся простуд гоняет.
Петр не долго пробыл в бане: до красноты надрал мочалкой тело, облился, выскочил в прохладный предбанник и с удовольствием и успокоением вдохнул свежий весенний воздух.
Разгоряченное тело отходило медленно. Дождавшись знобкой свежести, неспешно оделся и вдруг углядел зеленоватый лист бумаги. Он машинально потянулся, расправил исписанный бланк и бегло пробежал по нему глазами. «Старая зарубцевавшаяся рана на скуле…» В памяти шевельнулось что-то знакомое, но подзабытое. Петр недоумевал: что бы это означало? Почему слова из протокола заставили его задуматься? И тут его словно озарило. Белуга! Так это та самая белуга, которую они с Усманом с весов сталкивали в прорезь. На ее скуле тоже была зарубцевавшаяся рана. Острые зазубрины тогда больно врезались в руку Петра…
В это время дверь распахнулась и Усман в клубах пара, сияющий, довольный паркой, вывалился в предбанник.