Тело ее извивалось, она сладострастно гладила себя по груди и бокам, как бы вспоминая ласки этого воображаемого любовника, заново переживая все и подсмеиваясь над собой. Это было совершенное, захватывающее искусство, и Ева, опытная актриса, это знала.
Ева кончила. Снова раздались бурные аплодисменты. Да, такое у нее еще получалось. Она еще могла привести публику туда, куда хотела, поиграть с ней, как кошка с мышью. Сейчас Ева была счастлива.
Только Данеш не аплодировал. Он наливался коньяком, который им принес официант, и пьяно посмеивался:
— Отлично, мадам. Но ведь это еще не все? Почему не поете дальше? Продолжайте! — И хрипло продекламировал для Петра и Лидушки:
Павел все повышал и повышал голос, последние строки он почти выкрикивал. Несколько человек оглянулись на него, кто-то раздраженно зашипел... Лидушка очень стеснялась того, что он привлекает внимание к их столику, и попросила его:
— Не кричите. Вы срываете представление.
Павел Данеш, однако, уже поднялся и, пошатываясь, пошел между столами в полутьме к эстраде, выкрикивая с ненавистью:
Моулисова стояла на сцене неподвижно, бледная как полотно. Потом она бросилась вниз, в темноту зрительного зала, чтобы выцарапать ему глаза, избить его, растоптать. Она знала, что он ее уничтожил, и ей вдруг стало безразлично все — публика, стыд перед людьми, скандал. Она кричала:
— Нахал! Грубиян! Хам!
В этот момент прозвучал выстрел. Моулисова, удивленная, возвратилась в круг света на сцену, держась рукой за грудь, а когда рука опустилась, все увидели кровь.
Только теперь зал зашумел от ужаса и удивления.
У начальника пражского угрозыска майора Земана в тот день хлопот было более чем достаточно. Он потер уставшие глаза и начал убирать груды протоколов и бумаг в свой письменный стол и в сейф. Давно прошло время, когда он, рядовой следователь, отвечал только за себя и за свое дело, которое расследовал, когда целыми днями мог находиться на выездах. Теперь он большую часть своего времени проводил в кабинете, ругался с подчиненными, проводил бесчисленное количество совещаний и собраний, изучал груды указаний, положений и инструкций, читал и возвращал не расследованные до конца дела, а к настоящей работе следователя по уголовным делам он возвращался от случая к случаю. Он больше помогал и советовал, опираясь на свой былой опыт криминалиста, чем сам вел следствие, и это его раздражало. Каждый день он давал себе слово попросту закрыть свой кабинет, взять одно крупное дело и вести его, но всякий раз все получалось иначе — опять приходил до предела наполненный делами, намертво расписанный день, и майор с огорчением думал, что он медленно, но верно превращается в «полицейского советника», скоро у него отрастет пивное брюшко, в кабинете появится аквариум с рыбками, в десять часов будут приносить второй завтрак — и это будет означать конец...
И тут в кабинет вторгся его заместитель надпоручик Стейскал и нарушил ностальгическое настроение майора:
— У нас в районе большая неприятность, начальник!
Однако Земана это не слишком взволновало, он уже привык к неприятностям. Продолжая складывать бумаги, он без особого интереса спросил:
— Какая?
— Покушение на певицу.
— Отлично, такого у нас еще не случалось. Где?
— В «Конирне», в поэтическом кафе!
— Жива?
— Да. Ранена. Видимо, легко. Скорее всего, шок. Отвезли ее в больницу на улицу Франтишек.
— А покушавшийся?
Стейскал не без гордости доложил:
— Он, представь себе, сидит у нас, собственной персоной... но... пьяный. Я поместил его в камеру предварительного заключения.