Веселы горько усмехнулся:
— Об этом еще Аристофан в своих «Всадниках» мудро говорил:
Калина задумчиво на него взглянул:
— Ты образованный, доктор, всегда и все можешь нам толково объяснить... Только вот что объяснить невозможно... Были пятидесятые годы? Были. Наделали мы тогда ошибок? Наделали. Но мы в тех ошибках честно признались, старались их добросовестно исправить. А сегодня о нас говорят странно, обезличенно: «они». Это же странно!
Земан возразил:
— Не все, Вашек. Как раз не все. — И обратился к Веселы: — А я знаю другую цитату, доктор. «Можно обмануть всех людей на короткое время или одного человека навсегда. Но невозможно обмануть надолго весь народ».
— Да, так говорил Авраам Линкольн, — подтвердил Веселы.
Земан, которого этот спор заинтересовал, порывисто, с убежденностью в своей правоте продолжал:
— ...И возможно, многие из них теперь, как говорил твой Аристофан, слушают с открытым ртом красивые речи. Но скоро у них откроются глаза. И тогда выметут вместе с ними из этой республики господина Перри Штайна и всех его приспешников — Неблехову, Данеша, Голы, Ланду, всю эту «благородную» элиту...
У Калины заблестели глаза:
— Отлично, Гонза, отлично... Мне стало опять хорошо... Теперь я чувствую себя как тогда, помнишь, в концентрационном лагере... Верх брала смерть... а мы верили в жизнь...
Калина дышал тяжело, глаза у него горели, говорил он с трудом, но с чувством удовлетворения.
Веселы ловко сунул ему под язык какую-то таблетку:
— Вашек, Вашек, не нужно так волноваться. Не дури!
Голова Калины устало опустилась на подушку. По-видимому, он исчерпал все свои силы и захотел спать. Закрыв глаза, полковник удовлетворенно прошептал:
— Хорошо, что ты хоть остался в Корпусе, Гонза... Пока там такие, как ты... надежда есть...
Земан встал и собрался уходить. В дверях он еще раз наклонился к Веселы и шепотом с горечью в голосе сказал ему:
— Бедняга, как он ошибается! Меня ведь тоже вышвырнули, доктор. Но у меня хоть остались Бланка и Лидушка.
Увы, Земан тоже ошибался. Это лето было чересчур бурным, события следовали одно за другим таким потоком, что он захлебывался в них. Едва проглотишь одну порцию горечи, как за ней, не давая продохнуть, следует другая.
Оказалось, что тихого, безопасного тыла у Земана уже нет.
Он вернулся от Калины домой, ожидая встретить здесь понимание и поддержку. Вместо этого судьба уготовила ему новое потрясение. Земан застал дома дочь Лидушку в слезах.
— Я больше не вернусь в эту школу, папа! — в отчаянии кричала она.
Бланка, вторая жена Земана и скорее подруга Лидушки, нежели мачеха, стараясь успокоить девушку, гладила ее по голове и уговаривала:
— Опомнись, Лида... Надо крепиться... Не нужно расстраивать папу и жаловаться...
Лидушка в истерике рыдала:
— Знаешь, что они устроили? Меня поставили на кафедру... и сказали: «Посмотрите, как выглядит дочь... одного из тех... кто несет вину за преступления пятидесятых годов...» И я там стояла, а все на меня смотрели... с ненавистью... и молчали... И Петр, папа... и Петр...
Земан наконец взял себя в руки и, переживая оттого, что она вынуждена из-за него страдать, сказал:
— Прости, Лидушка... Но ведь ты знаешь, что это неправда!
Однако Лида вдруг выпалила:
— Откуда мне знать, где здесь правда? Откуда я могу знать, что не на твоей совести смерть мужа Бланки, как все теперь говорят? Откуда я могу знать, чем ты занимался в те страшные пятидесятые годы, если потом ты остался на своей должности?.. Как мне тебя защищать?.. — И в конце бросила ему в лицо самое страшное обвинение: — Откуда мне знать, что на твоей совести... нет и смерти моей мамы?
Земану почудилось, что рухнули стены дома.
— Ради бога, Лида!
После этой истерики Лидушка тихо заплакала:
— Оставьте меня... Оставьте меня все... — И убежала.
Земан медленно опустился на стул возле стола, положил голову на руки. Тяжело дыша, он молчал, потрясенный. В этот момент ему не хотелось жить. Он не мог поверить, что все эти страшные слова сказала ему его дочка, девочка, теплое, живое чудо, которое он нежно ласкал, когда после всех трагедий на своей работе приходил вечером домой! Боже мой, что она ему сказала!
Бланка, сочувствуя Яну, осторожно погладила его по голове, разламывающейся от боли, горькой обиды и ужасной несправедливости.