Тело его вдруг выгнулось, и некогда грозный Повелитель испустил дух.
…Предав на восходе солнца тело бывшего владыки угров огню и воздав ему великие почести (вместе с ним было сожжено тринадцать молодых, предварительно умерщвленных рабынь, в их числе и женщина-сиделка, тринадцать белых и столько же черных волов), состоялся пышный обряд возведения Ошура в чин Повелителя. А потом он изъявил желание участвовать вместе с сотней лучших лучников в набеге на киевлян, для чего отправил с Чернодлавом дозор в количестве тоже тринадцати[156] человек.
Разведчики поскакали в сторону Витичева и через несколько часов лошадиной рыси обнаружили расположившуюся на отдых в лесном распадке передовую сотню Умная. Чернодлав по шишаку на серебряном шлеме сразу узнал древлянского воеводу, сделал знак воинам, чтоб не высовывались из-за бережистого берега, скрывавшего их, и велел ждать появления на реке первой лодьи киевлян. Как и предполагал шаман, ею оказалась Аскольдова, и он тут же прикинул в уме, что сотня Умная, которая, судя по всему, служила еще охраной головным судам, на Крарийской переправе из-за гористой местности должна поотстать, а киевский князь, кажется, и не думает ни о какой опасности — ишь, как ходко, на всех парусах, бежит его лодья… Да и какая опасность должна угрожать тридцатитысячному войску?! Кочевники суются в том случае, если малочисленны караваны и можно хорошо поживиться…
Разведчики пустили обратно коней в галоп, в стане сменили на новых и уже во главе с молодым владыкой поскакали к священной реке. Но Чернодлав не надеялся так легко обхитрить Умная, он хорошо знал характер мудрого воеводы и не ошибся: когда тот видел, что сотня не поспевает за ходом головной лодьи, высылал вперед с десяток всадников, которые должны были предупреждать об опасности. Но на этот раз слишком беспечным оказался этот десяток, уже привыкший не встречать никого из неприятелей, сбился в кучу на днепровской круче, и угрские лучники без особого труда враз побили всех стрелами.
Днепр сверкал на солнце ослепительными бликами, ветерок, сопутствующий парусным судам, идущим к Понту, рябил воду, отчего эти блики ярко лучились, вспыхивая, словно высыпанное из кожаного мешочка серебро.
«Жаль, не предвидится никакой добычи… — подумал шаман. — Но не за этим мы здесь… А вдруг удастся сразить и самого Аскольда?! — От этой мысли у Чернодлава сердце сладострастно екнуло в груди, и он осклабился… Увидел, как угры сдирают одежду и берут оружие у убитых и ловят их разбежавшихся лошадей. — У камня нет кожи, а у человека нет вечности!..»
— Вечный! — обратился шаман к Повелителю. — Я предлагаю с частью лучников переплыть на другой берег, и тогда стрелами с обеих сторон мы станем поражать лодью… Так надежнее.
— Переплывай, — согласился молодой владыка.
Чернодлав взял с собой сорок воинов, с кручи они спустились к воде, саадаки завернули в одежду, торбы приторочили к холкам коней, ухватились за их хвосты и вскоре оказались у другого берега, низкого, поросшего ивами, в зелени которых укрыли лошадей и спрятались сами.
На противоположной стороне показался кто-то из угрских всадников, и Чернодлав повелел пустить поверх его головы для острастки стрелу; тот увидел поднятый в руках лук и тут же скрылся за холмом, сообразив, что высовываться не следует…
До порогов киевские суда шли в две колонны, и, когда сужался Днепр, брызги от весел гребцов на лодье Аскольда доставали до бортов лодьи Вышаты; как только отошли от Витичева, вдруг утих ветер, паруса обмякли, опустились, тогда и заскрипели в уключинах веретена.
Дубыня подначивал Никиту:
— Слабоват ты, брат, не берешь глубоко, лишь по воде лопастями чиркаешь.
— Да я… я! — задыхался от возмущения древлянин, мощно орудуя веслом, сидя на широкой дубовой скамейке, еще не лоснящейся от елозенья задом. — Это ты, парила, так веслаешь[157], быдто соляным черпаком…
— Хватит вам, охломоны! Встретились… — урезонил дед Светлан молодых гребцов, которым, видать, силушки девать некуда.
Силушка вскоре и пригодилась. Да еще как! На порогах.
Особенно трудно пришлось на четвертом, называемом «Ненасытец». С высоты семнадцати локтей вода тут надает с кручи вниз, где нагромождены огромные камни с острыми краями. Попробуй зазеваться — стремнина унесет к гремящему водопаду, — и верная гибель судну и всем людям, которые в нем располагаются. Но кормчие начеку, и вот за поприще до «Ненасытеца» они приказывают причалить к берегу и вытаскивать лодьи на сушу. Здесь ожидают волочане[158], они-то и укажут, где лучше и безопаснее протащить по земле суда, чтобы миновать зловещий днепровский порог.
До этого прошли три — «Не спи», «Остров», «Шумный», — да, не спали и шумом были оглушены, но лодьи не вытаскивали из воды, а проводили их через бушующие протоки, таща на спинах, согнувшись в три погибели, тяжелые волочильные лычаги[159].
А когда суда у «Ненасытеца» вытащили на берег, разгрузили их и стали по указке волочанина перетаскивать поклажу, оружие, бочки с провиантом в то место, откуда можно безопасно плыть дальше, лодьи взвалили на плечи и понесли.
Аскольд тоже подставил свое плечо, а спустя некоторое время его сменил кормчий Селян.
— Как зовут тебя? — спросил шагавшего рядом волочанина Дубыня, собирая языком с губ соленый пот и сплевывая его наземь, покряхтывая под тяжестью лодьи.
— Волотом, — ответил немногословный житель Волока.
— Ишь ты, Волот, — усмехнулся дотошный Дубыня. — Имя тебе хорошее подобрали. Соответствуешь…
— Соответствую. — И, легко поддев ладонь под днище, высвободил плечо Дубыни. — Отдохни… Заменю.
— Благодарствую!
Теперь могучая спина волочанина замаячила перед глазами Доброслава, и он вспомнил кузнеца, держащего лодью с девочкой Мерцаной на празднике Световида… Жизнью жертвовали те, кто нес ее к солнцу, а она, та Мерцана, предала их…
«Нет, не буду думать об этом», — заставляет себя Клуд, а непрошеные слезы катятся по щекам, а может быть, всего-то навсего это лишь капельки пота… И тогда из глубины самой души вдруг исходят слова Насти: «Доброслав, любимый мой…» Радостью и печалью полнится сердце. Бук, бежавший сбоку, преданно заглянул в глаза хозяина и, будто разделяя его настроение, ласково потерся левым ухом о правую ногу Клуда.
Прошли и еще три порога: «Заводь», «Кипящий» и «Малый», — скоро Крарийская переправа. Теперь реку так зажали берега, что если крикнуть, то эхо побежит от одного к другому и обратно… А стрелой, хорошо прицелившись, на противоположной стороне можно сбить шишак на шлеме знатного воеводы. Тут в две колонны не пойдешь, пришлось перестроиться. Лодья Аскольда возглавила единый теперь строй. А когда подул угонный ветер[160] и надул паруса, она вырвалась далеко вперед.
Не машут уже с днепровской кручи всадники Умная, видать, отстали. Хмурится, сдвигает густые брови дед Светлан: не нравится ему этот быстрый бег, хотел бы сказать, что негоже вылетать так далеко, но не смеет; Аскольд, уперев ноги в лежню[161], всматривается вдаль невидяще, очевидно думая о чем-то другом…
А о чем может он думать?! Конечно же, о том, как сложится поход, принесет ли удачу… Если бы суждено было князю угадывать будущее!
Но ведь есть о чем и ином поразмышлять. О брате, к примеру… О его своеволии, да как поведет он себя под стенами великого города… Что смел — сомнений в том нет, только бы не проявлял безрассудство.
Сейчас Аскольд представлял собой хорошую цель. У шамана сердце зашлось от радости, и он выбрал из колчана стрелу с отравленным наконечником. Но тут дед Светлан насмелился и подошел к князю, чтоб предупредить. И загородил его своим могутным телом. Чернодлав со злостью выпустил стрелу из лука в спину крепкого старика, прошептав про себя проклятия; кому они предназначались — князю, божествам, покровительствующим воинам, или самому себе?.. Неведомо.
До полусотни стрел впились в борта лодьи как с одной, так и с другой стороны. А одна — с красным оперением, вождя, — угодила в мачту, и деревянные осколки больно хлестнули по лицу Аскольда; он упал на палубу, а рядом с ним рухнул и старик. Когда увидел Никита торчащее из-под левой лопатки отца хвостовое оперение, он дико взвыл от горя и бешенства, мощным рывком сбросил вниз прямой парус, чтоб лодью не нес далее угонный ветер, бросился к деду Светлану, приподнял его голову, заглянул в лицо. Глаза на нем уже подернулись предсмертным пеплом.
161
Лежня — подставка с полукруглым вырезом для более лучшей и прочной укладки бочек на палубе.