Коридор немного расширился, и справа вдруг возникла узкая дверь, за которой на чемоданах, тревожно переговариваясь, словно птицы на ветках, сидели несколько человек в расстегнутых пальто. Это напоминало зал ожидания аэропорта Лариново: небольшая комната, яркая лампа, застекленные таблицы и графики на стене, пассажиры. На меня не обратили внимания, лишь какой-то мужчина поднял голову от широко развернутой газеты, мазнул по мне усталым взглядом и снова уткнулся. Это были наши люди, не чужие, и они собирались ехать куда-то, даже не зная, кто или что их там встретит. Ни на одном лице не было страха, лишь в воздухе, как запах, ощущалось напряжение.
Что-то не дало мне пройти мимо, зацепило взгляд, и я всмотрелся оставшимся глазом в склоненные над чтением или вязанием головы. Одна из них робко повернулась, и я чуть не вскрикнул от изумления: на широком фанерном чемодане с блестящими застежками, съежившись и обняв себя руками, сидела Хиля.
Последние пару лет мы почти не виделись, она постоянно находила предлоги, чтобы избежать со мной встречи, а я, проклиная мягкость своего характера, не решался настаивать. В глубине души у меня жила даже не надежда, а лишь слабый отголосок прежней надежды на то, что, может быть, у нас еще не все потеряно, и когда-нибудь мы вновь соединимся. Я привык на это надеяться, жил этим, особенно в минуты одиночества или осенью, в пору частых дождей, серых утр, тоскливых фабричных гудков и мокрых зданий, окружающих меня, словно стены клетки. Я выходил из дома на два часа раньше и брел на службу пешком, все время вдоль одного и того же длинного кирпичного забора, голубого в жару и грязно-серого в ненастье, брел, мечтая, что в один прекрасный день Хиля все поймет и вернется, и у меня снова будет семья. Мечты здорово помогают человеку жить.
В конторе я часто ловил себя на том, что жду ее звонка. Возвращаясь домой, первым делом проверял почтовый ящик. Но она не писала мне, а если и звонила, то исключительно для того, чтобы узнать чей-нибудь телефон и поболтать для приличия о погоде.
А я думал о ней, пересматривал наши семейные фотографии и открытки, которые Хиля в детстве дарила мне к праздникам. Иногда она мне снилась, и во сне все у нас было хорошо, мы снова, как раньше, сидели в светлом вагоне электрички и смотрели на проносящиеся пейзажи...
И даже в больнице, когда Трубин заговорил о "конусе", первый человек, который пришел мне на ум - Хиля, именно ее я захотел увидеть, даже если потом мне придется умереть.
...Она поднялась со своего громоздкого чемодана, машинально заправила за ухо выбившуюся прядь волос, улыбнулась, шагнула ко мне, неуверенно пожимая круглым плечом. Время обошлось с ней несправедливо, заставив раздаться в стороны и отяжелеть ее когда-то воздушную фигуру. Теперь, в свои тридцать три, она выглядела женщиной, а не девушкой, и ощущение вот этой безнадежной, окончательной женской зрелости, взрослости ранило меня больше, чем равнодушно-приветливый ее взгляд из- под ровно подстриженной челки. Волосы у нее потемнели, она сделала завивку и казалась от этого еще старше, впечатление усиливала и грубая, какая-то бесполая одежда: тяжелое пальто, зимние боты, пуховый платок на плечах. На меня смотрела, щурясь в ярком свете лампы, совсем незнакомая, некрасивая, усталая и - что уж скрывать - неприятная мне тетка, каких тысячи бродят по городу с хозяйственными сумками.
- Привет, котенок, - треснутым голосом сказала она.
- Привет... Эльза, - я подошел и под взглядами равнодушных пассажиров поцеловал ее в щеку.
* * *
Никогда я не думал, что три дня могут растянуться на столетие. Но это случилось, я и запомнил те дни до субботы как целую эпоху своей жизни.
На людях мы с Яной разговаривали подчеркнуто по-деловому, особенно она, я - не мог и больше молчал. Начальница перестала задавать вопросы, и все как-то устаканилось, хотя смешно так говорить, если речь идет о столь ничтожном сроке.